Шрифт:
Глава первая
Последним куском мяса, который суждено было съесть Винни Энгусу, оказалась увесистая часть предплечья холощеного бычка, которого за несколько часов до этого привезли в трейлере с тучных полей Вайоминга и погрузили в поезд. — На нем он вместе с тысячами его собратьев прибыл на аукцион, где, пропрев сутки в темном загоне, был выведен на обозрение толпе разжиревших ковбоев в широкополых “стетсонах” и вышитых рубашках, поверх которых были надеты тонкие свитера с тремя пуговками под треугольным вырезом ворота и маленьким
Бычка этого, вместе с тремя сотнями других, приобрел на аукционе Техасец Солли Вейнстайн, по приказу которого он и был снова водворен в грузовик, но везли его на сей раз уже на бойню.
Хмурым, как часто в Хьюстоне, утром угрюмые работяги в фланелевых рубашках и толстых вельветовых штанах погнали его, ткнув электрическим разрядником в холку, в тесную камеру, где ухо его украсила метка, потом — на мойку, а уже оттуда — в загон, где бычку предстояло нагулять вес до тысячи двухсот фунтов — плюс-минус фунт для верности.
Глядя, как откормившегося и изрядно разжиревшего бычка Винни Энгуса ведут в чрево очередного грузовика, Техасец Солли, который каждую субботу в ближней синагоге исправно гнусил на иврите, с тем же гнусавым выговором умильно втолковывал ему, как замечательно он теперь выглядит — какой он стал большой, с крепкими ногами и толстой шкурой.
А когда грузовик ушел, Техасец Солли отправился в свой офис — и судьба бычка была решена. Усевшись за стол, украшенный бежевым телефоном на 12 каналов, Солли продал всю партию еще живой говядины компании “Митамейшн”, ведавшей мясными рынками Восточного побережья, а конкретно — их коннектикутскому менеджеру Питеру Мэттью О’Доннелу.
О’Доннел позвонил Винни Энгусу, как раз когда копыта бычка коснулись стального пола тесного коридора; пол этот откидывался, но бычку уже было не суждено узнать об этом.
Последним, кого он видел, был человек в белом халате и пластиковых темных очках, который быстро наклонился вперед и приложил ко лбу бычка длинную трубку, и животное скончалось еще до того, как откинулся стальной пол, и туша его рухнула вниз — к Большим ребятам.
Большими ребятами именовалась для простоты бригада мужчин, расположившихся вдоль длинной ленты конвейера. Каждый из них мог бы класть кирпичи, швырять уголь, плавить сталь или пять дней в неделю по восемь часов накручивать гайки на болты на конвейере какого-нибудь автомобильного завода, но вместо этого по причинам географическим, или семейным, или с отчаяния, или просто от затянувшегося невезения все они оказались здесь и день ото дня гнули себя, стараясь привыкнуть к этой работе, чтобы в один прекрасный уик-энд придти домой и сказать друзьям: “Да не так уж там и хреново, парни”.
А вскоре они и сами уже в это верили, и, придя на работу, привычно связывали задние ноги мертвой коровы ремнем, чтобы подвесить тушу на крюк и, прикрыв пластиковый комбинезон клеенчатым фартуком, подойти и воткнуть нож в еще теплое горло, одним движением вспороть брюхо — и вовремя отскочить, когда на бетонный пол, повинуясь законам гравитации и пульсации умирающих вен, выплескивался темный поток дымящейся крови.
Затем медленным движением они делали надрез вокруг головы так, что она начинала качаться, последним ударом отделяли ее и вешали на отдельный крюк, и машина сдирала с головы кожу; усилий она тратила на это не более, чем человек, снимающий полиэтиленовую пленку с кусочка сыра.
Потом голову вываривали до тех пор, пока не подергивались пленкой глаза, и обнажившееся мясо не становилось молочно-белого цвета. Тем временем тушу спускали вниз, где человек с гидравлическими ножницами срезал копыта и швырял их в дыру в полу; из туши вытекали последние струйки крови.
Далее очередной член братства Больших ребят бесцеремонно влезал в брюхо туши двумя руками и единым махом, словно “джекпот” в партии покера, извлекал оттуда кишки — и сбрасывал их в проходящий рядом оцинкованный желоб.
Еще одна машина сдирала шкуру — так, что на ленте оставался лишь покрытый мясом скелет, который и занимал соответствующее место в холодильнике.
А О’Доннел тем временем разговаривал с Винни.
— Большой Вин? Привет, это Пит.
— А-а, ну чего там у тебя? — голос Винни грохотал так, что казалось, будто кто-то поет басом в угольной шахте. Росту в Винни Энгусе было пять футов и восемь дюймов, но все называли его Большой Вин — из-за его голоса.
— Именно то, что ты хотел, Вин.
Личная жизнь Питера О’Доннела не сложилась. Он был разведен, его дети не любили разговаривать с ним, его бывшая жена тоже не любила с ним разговаривать, и поэтому любую беседу, прежде чем добраться до сути, О’Доннел начинал с длинной преамбулы. Из-за чего все остальные не любили с ним разговаривать тоже.
— То, что я хотел? — переспросил Энгус, с шумом высасывая вторую за последний час банку пива.
— Да, именно. Что тебе было нужно?
— Мне было нужно две тонны ребрышек, две — вырезки… две — бочков, две — окорочков. Шкура — тоньше, мяса — больше.
— Могу устроить — кроме окороков. Их — только одну тонну.
— Мне нужно две.
— Брось, Вин. Их сейчас никто не берет. Одну — с нашим удовольствием.
— Две, — сказал Энгус.
— Да бога ради, твои окорока уже дышат на ладан! Брось. Бери одну.
Смех, который издал Большой Вин, напоминал звук топора, которым пытаются срубить железное дерево.
— Ладно, забудь про окорока, — сказал он. — Я беру остальное.
— Значит, две — ребер, две — вырезки, две — бочков, — повторил О’Доннел, записывая.
На другом конце Винни Энгус положил трубку, видимо, считая дискуссию об окороках законченной.
Как раз в эту минуту на хьюстонской хладобойне из освежеванной туши вырезали последний кусок предназначавшегося ему мяса. Человек, производивший эту операцию, настолько привык к белому облачку собственного дыхания, постоянно висевшему перед ним, что вечерние поездки домой с работы неизменно дарили ему несколько неприятных минут — садясь за руль, он вдруг пугался, что умер, поскольку переставал видеть свое дыхание.