Последний пророк
Шрифт:
— «Мы»?
Жан-Эдерн плеснул себе коньяку. Уже был довольно пьян, руки дрожали, губы дрожали:
— Я офицер, мон ами. Офицеры исполняют свой долг. Всю жизнь я тщетно утешал себя этой максимой. Мы провели операцию безупречно. О ней знаем только я, генерал Хайден и вы. Остальные давно уже в аду… К сожалению, ситуация вышла из-под контроля. Юсуф оказался слишком… — Жан-Эдерн пожевал губами, подбирая слово, — слишком прытким. Но я офицер, а офицеры исполняют свой долг. Я никогда не чувствовал за собой никакой вины… даже тогда, в Камбодже, когда пристрелил несчастного монаха, который поставил на ноги Пьера Бодлера. Монах мог выдать нас партизанам. Но теперь… так глупо… в зиндане я взглянул в глаза этой малышке, Marie, вашей дочери, и со мной что-то случилось… Боже, как глупо… чистые, невинные глаза… глаза убийцы. Так смотрит палач, который выносит приговор… палач с нимбом над головой. Мне страшно… я боюсь ада. Вы мне не верите, да? — Он всхлипнул, беспомощно шмыгнул носом.
— Неужели Мохаммед не догадывался, кто вы на самом деле?
— Да… конечно… Но до последней минуты верил мне… верил мне. Боже мой, почему все так глупо, глупо!.. Порядочный человек, офицер, на моем месте должен был застрелиться, а я… Получил повышение в чине и пенсию… роскошную пенсию от имени Республики. Если бы вы знали, сколько раз меня пытались убить! Но я не боялся смерти, никогда не боялся смерти. Только теперь, когда все уже позади… Нет, не самой смерти, а того, что после нее… Если бы я мог попросить прощения у всех, у всех!..
Он неуклюже сполз со стула и встал передо мной на колени.
— Простите меня, если можете… Хоть вы… простите.
— Не надо, перестаньте! — Я ухватил под мышки его тяжелое, грузное тело, с трудом, задыхаясь, усадил на кровать. — Расскажите лучше, как вы здесь оказались.
— Как я?.. О, ничего интересного. Когда женщину и малышку увезли, они принялись за меня. Такой пустяк — двести тысяч долларов выкупа… У кого я мог попросить деньги? У АНБ? У французской контрразведки?.. В инструкции сказано, что в таких случаях агент выкручивается как может, но не имеет права раскрывать себя. Они решили каждые два дня отрубать мне по пальцу, чтобы ускорить дело. Я бежал… это длинная история. Но когда ночью выбрался из зиндана, первым делом разыскал чечена и задушил его. Единственное доброе дело в моей жизни… Скажите… скажите честно… только один вопрос… не смейтесь, пожалуйста…
— Какой?
— Как вы считаете — Бог есть?
Он смотрел на меня так, Жан-Эдерн, офицер и рыцарь, человек, дважды спасший нас от неизбежной гибели и разбудивший перед тем бешеных псов джихада… так на меня смотрел, словно от моего ответа зависела сейчас его жизнь. Без всяких преувеличений книжных.
— Вряд ли, — тихо сказал я и отвернулся. — Но если бы он был, он простил бы вас. Обязательно простил.
— Спасибо, мой мальчик… — Жан-Эдерн протянул руку, на которой было только четыре пальца, и легко коснулся моей щеки. — Знаете… я вот отчего-то вспомнил историю библейского Иова, о котором спорили Бог и Сатана. Просто… спорили, понимаете! Ставили опыт. Сломали человеку жизнь… и смотрели, что будет. Иов не сдался, но потом… Если бы ему сказали всю правду, смог бы он принять от Бога награду? Или послал бы ему проклятия и умер назло всем, покрытый язвами и струпьями?.. Какая прекрасная смерть для человека… для офицера. Прощайте… и забудьте обо мне.
Он встал, оправил форменный китель, привычным жестом насадил на голову фуражку и вышел, даже не обернувшись в дверях. Я посмотрел в иллюминатор и вдруг увидел, как летят, смазываясь, за стеклом запорошенные колючим снегом хмурые ели, услышал, как причитает и бессильно стонет буря, грозя кулаком поезду, который летит сквозь мрак и ужас к незримому еще, но уже ясно проступающему сквозь зловещую пустоту северному сиянию.
Июль — декабрь, 2002