Последний путь Владимира Мономаха (др. изд.)
Шрифт:
— Не готово ли брашно? — с деланным равнодушием спросил Поликарп. В походе, на свежем воздухе, святой отец проголодался и хотел разрешить себе вкушение запретной для монахов мясной пищи.
Один воин поспешил потыкать ножом в кусок конины. Княжеские отроки убили вчера дикую лошадь стрелами.
— Еще не готово, — ответил воин.
В ожидании ужина монах продолжал свои захватывающие рассказы о племенах и коленах.
— Что еще написано в книгах о наших временах? — вздохнул Дубец. — Когда же выйдут эти народы из горы?
— Никто не знает ни часа, ни дня.
— И тогда наступит конец мира?
— Небо свернется, как свиток, а землю пожрет огонь.
Дубец тоже чувствовал с трепетом, что прикасается к страшным тайнам мироздания.
Монах отличался словоохотливостью.
— Могу еще рассказать о том, что сам слышал из уст новгородца Гюряты Роговича. Он так говорил мне: «Послал я своего отрока в Печеру, к людям, дающим дань Новгороду. Отрок пробыл там некоторое время, а потом направился в землю Югры. Язык этого народа непонятен для нас. Соседствует Югра с самоядью, что обитает в дальних полуночных странах. Ловцы сообщили там отроку о странном чуде. Будто бы это началось три года тому назад. В тех странах стоят высокие горы, заходящие за морскую луку, и в них слышен глухой говор. Какие-то люди секут камень секирами, желая выйти из горы. Они уже прорубили малое оконце и что-то кричат оттуда и машут руками, показывая на железо. Если кто им дает нож или топор, тому они дарят драгоценные меха».
Дубец подумал, что немало всяких чудес на земле, и сказал со вздохом:
— Хотел бы и я посмотреть на такое.
Монах покачал головой.
— Путь в те страны преграждают снег, пропасти и тернии. Так меня уверял Гюрята. Но полагаю, что это и суть люди, заклепанные македонским царем.
И он многозначительно поднял перст.
Илья слышал, что был некогда царь, завоевавший весь мир и собравший огромные богатства, но завидовавший бедняку, которому жилищем служила бочка. Об этом рассказывал однажды на княжеском пиру один воин, проживший много лет в греческой земле и научившийся там языку греков.
Но инока занимали и земные дела.
— Теперь уже испеклось, — заметил он, с некоторым нетерпением поглядывая на пламеневшие уголья.
— Еще надо попечь немного, — вежливо возразил ратник, занимавшийся приготовлением ужина и приученный жизнью к терпению.
— По какой причине заклепаны эти народы в горе? — спросил Мстислав, оторвавшись от приятных воспоминаний.
Монах стал объяснять:
— Александр Македонский дошел в своих походах до восточных пределов земли и там встретил нечистых людей из племени Иафета. Они пожирали всякую скверну. Комаров и мух, кошек и змей. Мертвецов те люди не погребали, а питались трупами. Увидев это, царь Александр устрашился, что подобные человеки могут размножиться на земле и осквернить ее, поэтому загнал их в отдаленнейшие страны. По божьему повелению горы сдвинулись со своих мест и сошлись так, что заперли эти народы, как в темнице. Остался только проход шириной в двенадцать локтей. Царь велел поставить там медные ворота и помазать их синклитом…
— Синклитом? — повторил с почтением Илья.
— Синклитом. Свойство его таково: если помочить этим снадобьем что-либо, то такую вещь невозможно ни огнем сжечь, ни железом уничтожить.
— Ныне эти скотоподобные люди сидят за медными воротами? — удивлялся старый дружинник. — Почему же они не сломают их?
— Столпы воротные необыкновенной прочности.
— Не перелезут через них или не откроют запоры?
— Полагаю, что сделать это невозможно, ибо все предусмотрел царь. Может быть, нельзя прикоснуться к тому, что помазано синклитом?
Монах потянул длинным носом воздух.
— Теперь уже готово, — сказал он в предвкушении вкусной еды.
Дружинники, молчавшие во время беседы, пока речь шла о трудных для них явлениях, теперь засуетились. Один из воинов вынул копьем обуглившееся, но сохранившее свой сок мясо; другой ловко отрезал от него кусок и прежде всего протянул князю Мстиславу на ломте хлеба. Второй достался монаху, из уважения к книжной учености.
— Тебе, отче, — сказал воин.
Проголодавшиеся дружинники вонзили крепкие зубы в пахнувшую дымком конину. Соль заменял пепел, прилипший к мясу. Меду в обозе уже не оставалось. Впрочем, это был не пир, а походный ужин для подкрепления сил. Приходилось торопиться с едой, чтобы отдохнуть немного, а на заре снова выступить в путь. Ночь уже давно покрыла мраком безмолвные поля. Звонко журчал в соседнем овраге весенний ручей. Под ногами хлюпали лужи. Сотня всадников, вытянувшись гуськом, ушла в ночное охранение. Оставшиеся в стане воины перед тем, как прилечь на часок, говорили о самых обыденных вещах. Чему быть, тому не миновать, и цари в битвах погибают. Один из ратников просил друга:
— Жив не буду — побереги, Иване, мою овчину.
И тот смеялся в ответ:
— А если я не вернусь, скажешь в Переяславле, что жил на земле воин Лыко и нет его больше на свете.
Где-то далеко, по ту сторону степи, стояли половецкие вежи. Слухи о походе русских князей уже пронеслись с быстротою оленя из одного улуса в другой. Но какая-то сонливость охватила половецких ханов, и они все не могли принять окончательного решения: уходить ли поскорее к морю или выступить против оросов? Уже многих отважных воинов не насчитывалось в половецком становье. Погиб Алтунопа, храбрейший из храбрых, пал Урусоба. Много других ханов полегли в степи под русскими мечами. Только хан Боняк еще лелеял в своем сердце злую месть князю Владимиру Мономаху.
Как и во время первого разгрома половцев, Мономах использовал все благоприятные обстоятельства: зима была на исходе, половецкие кони отощали. Но у Боняка билось в груди горячее сердце, ему не терпелось отомстить за гибель братьев. Хан сидел в своем шатре, с удовольствием расположившись на приятных подушках. Нет ничего хуже для воина, как мягкое ложе, шелковые одежды, обильная пища. А рядом сидела на ковре молодая ханша, которую он отыскал, как жемчужину в навозе, в дальнем становье. Лицо Зелги было белее снега, глаза полны огня, а лобзания ее слаще меда. За спиной любимицы стояли другие жены, некоторые с детьми на руках; сыновья приехали в тот день в шатер отца, молчаливо расположились на ковре. Посреди вежи, как положено от древних предков, тлел огонь в очаге, сложенном из полевых камней. Его поддерживали верблюжьим навозом, смешанным с прошлогодними злаками, и синий дымок поднимался к отверстию, проделанному в верху юрты.
Повторилось все то, что было в прошлый раз. Всадники примчались на взмыленных конях, чтобы сообщить потрясающую новость. Один из них, старик с морщинистым лицом, сидел перед ханом. Щуря глаза на огонь, он рассказывал:
— Я ехал день и ночь и еще полдня. Я молил звезды, чтобы они помогли мне разыскать прославленного хана. Ибо нет более знаменитых воинов на земле, чем хан Боняк и его сыны. О них знают даже в том городе, где живет патриарх.
И звезды привели меня к твоему шатру, великий хан.
— Что еще расскажешь, старая лисица? — улыбался Боняк, польщенный хвалебными словами. Он был доволен, что в тот день все собрались вокруг него — сыновья и жены, старые и молодые, весь род, все потомство, которое прославит его подвигами и завоеваниями.
Хан, уже немолодой человек, с лицом до того обветренным степными вьюгами, что оно стало цвета меди, еще сохранил силу и мужество. На лбу и щеках у него виднелись болячки, от которых его не могли излечить самые старые знахари.