Последний путь Владимира Мономаха (др. изд.)
Шрифт:
— Почему работу покинула?
Любава пряла волну для торгового человека, что раздавал шерсть по домам.
— Хочу на улицу посмотреть.
— На улице все как было. Пряди прилежнее.
Любава вздохнула, и снова ее ловкие пальцы стали крутить послушное пряслице. В утешение себе она запела тихим голоском:
Крутись, крутись, мое веретено, тянись, тянись, волна.
Длинной будет моя нить, девичья судьба…
Ей только украдкой удавалось иногда поговорить с гусляром, и то лишь в присутствии подружки Настаси, дочери другого кузнеца. Настася завидовала Любаве:
— У твоего гусляра голубая рубаха и корзно, как у княжича. Он зеленые сапоги носит, и сабля у него на бедре.
— Разве он мой?
— Захочет судьба — и будет.
— А ты?
— Мне быть с кузнецом, дышать кузнечным дымом.
— Твой Дмитр бьет молотом по железу. Он тебе большое счастье скует.
— Кто знает, где найдем счастье.
Порой мать говорила Любаве:
— Чего ты смотришь в оконце? Кого ждешь?
— Хотела бы я птицей быть.
— Зачем тебе пернатой стать?
— Чтобы далеко улететь.
Мать покачивала головой в ответ на неразумные речи дочери.
— Не даны крылья человекам.
— А хорошо птицам. Летят, куда пожелают.
— Но придет стрелец, выпустит стрелу и убьет летунью.
Любава останавливала бег веретена и опять украдкой бросала взоры в скудное оконце. Зимой отверстие затягивали бычьим пузырем, а летом отсюда была видна часть дороги и люди, проезжавшие верхом или на повозках, путники, шедшие в дальние страны с сумой и посохом в руках. Она ждала, что вот опять застучат копыта серого коня и гусляр крикнет веселым голосом:
«Кузнец, опять я потерял подкову!»
Но гусляр не появлялся.
Пришла весна и вновь осыпала лужайки желтыми цветами. В соседних дубравах за городскими воротами соловьи всю ночь рассыпали голосистый жемчуг. В ту весну Владимир Мономах посылал Фому Ратиборовича в Корсунь. В греческих пределах русский купеческий корабль подвергся разбойному нападению, торговцы пострадали, лишившись своего достояния, и едва спасли жизнь. В прежнее время князь за подобные поступки карал вооруженной рукой. На Руси еще не забыли, как он ходил с Глебом Святославичем на Корсунь, когда жители этого города отложились от царя и творили бесчинства над чужестранными купцами. Но с годами Мономах пришел к убеждению, что обо всем можно договориться мирным путем, без пролития крови, и ныне он отправил своего боярина в далекое плавание на трех больших ладьях, чтобы тот говорил с царским катепаном о том, как охранять торговые пути, а также получил возмещение за разграбленные товары. Так как князь был рачительным хозяином, то на тех же ладьях он отправил на продажу меха, собранные в Муромской земле, и запасы меда и воска в липовых долбленых сосудах.
До самых порогов ладьи сопровождала конная дружина, а когда их перетащили в том месте посуху на катках и снова столкнули в воду, конница возвратилась восвояси. Но гусляр Злат упросил Фому взять и его с собою:
— Хочу посмотреть на синее море.
Боярин взглянул вопрошающе на Илью Дубца, тоже отправленного в поездку. Тот погладил бороду и пожалел своего любимца:
— У молодости крылья за плечами — охота летать. Возьмем его с собою.
— Ладно, возьмем тебя, — сказал Фома отроку.
Злат многое увидел в этом плавании. Как вода бурлит на порогах, наполняя воздух грохотом и радужней пылью, вселяя в сердце веселую тревогу; как странные птицы с огромными зобами гнездятся среди скал и питаются рыбой, в изобилии водящейся в реке; как по вечерам костры дымят на берегу и плещутся рыбины, хватая мошек. Было суетливо и шумно в пути. Потом в одно прекрасное утро боярин Фома сказал:
— Вот и море перед нами!
Злат посмотрел в ту сторону, куда показывал рукой воевода, и увидел блеснувшую за камышами морскую синеву. Он плыл на первой ладье, вместе с Фомой. Когда корабли очутились на широкой воде и пошли на Корсунь, трудно было оторвать взоры от моря и берегов. Там росли невиданные деревья, тянувшиеся к небесам, как черные свечи, порой белели развалины и возвышались мраморные столпы. Наконец показался странный город. Сначала Злат увидел башню, сложенную из желтоватого камня. За ней, другую, третью и еще. Они медленно подплывали. Вдруг открылся вход в тихую пристань, в которой стояло несколько кораблей с высокими мачтами. Злат рассмотрел также, что из городских ворот к воде спускается широкая мраморная лестница. Каменные стены в некоторых местах то поднимались, то опускались по холмам. На берегу, как муравьи, суетились люди. Одни поднимали тюки по ступеням, уже поврежденным временем, другие разгружали глиняные сосуды с кораблей, все одинаковой величины и формы, с узкими горлышками и двумя ручками по бокам. Некоторые просто глазели на трудившихся. Какой-то восторг охватил Злата, он взял гусли, и слова песни сами полились над морем:
В Корсунь мы приплыли по синему морю, а в Переяславле кузница стоит за воротами, и тяжкий молот бьет о наковальню.
Там я любовь свою оставил…
Заплаканная Любава говорила в те дни Настасе:
— Почему княжеским отрокам не сидится на месте? Вечно они скитаются по чужим странам. На ладьях плавают, на конях куда-то едут. А ты сиди и жди, когда твой милый вернется!
Фома Ратиборович привез послание к корсунскому катепану. В этом городе и в его окрестностях давно не соблюдалось порядка, морские разбойники грабили купцов, и у греков не было достаточно сил, чтобы положить конец этому беззаконию. Поэтому прибытие русских людей вызвало у местных жителей большое волнение. Толпы народа сбегали по лестнице, спеша увидеть северных воинов и их товары. Даже на киевском торжище Злат не наблюдал такой суеты и оживления, различия языков и одежд. Тут были люди из многих стран — хазары и половцы, греки и жидовины, сарацины и латыняне. Они все одинаково спорили и размахивали руками, взвешивали на ручных весах сребреники. Но когда появились русские корабли, некоторые из наиболее предприимчивых тотчас пытались разузнать, какие товары привезли из Руси, и приценивались к ним или сами назначали обидные цены. Однако Фома знал обычай. Его гребцы спокойно стояли на ладьях, скрестив на груди руки, и терпеливо ждали прибытия катепана.
Вскоре появился градоначальник. Протоспафарий Лев оказался весьма дородным человеком, с одышкой и свистящим дыханием. Он был в коротком красном плаще, передняя пола которого свисала острым клином. Вокруг его желтоватого и широкого, как луна, лица росла редкая черная борода. За катепаном следовал еще один греческий чин, с медной чернильницей, привешенной у пояса. Этот человек, наоборот, отличался крайней худобой, глазки у него бегали, как мыши, и он носил длинное черное одеяние, напоминавшее монашескую одежду. Но так как самое важное отличие каждого мужа борода, то следует сказать, что у нотария, каково было его звание, она росла только на подбородке и напоминала клочок мочалы.
Некоторые из сопровождавших Фому торговых людей знали немного язык греков, и катепан тоже изъяснялся, хотя и не без труда, по-русски. Однако для большей верности люди прибегали к знакам на пальцах, когда дело дошло до пересчитывания и проверки товаров. Меха лежали кучами на помосте, мед — в липовых сосудах, воск — пудовыми кусками. Он очень ценился в Греческой земле, где много церквей и каменных палат, освещаемых множеством свечей. Катепан самолично осматривал товары, иногда поднимая на вытянутой руке какую-нибудь черно-бурую лису и любуясь ее мехом или поглаживая пушистые волоски, с удовольствием чувствуя под пальцами дикую нежность зверя.
— Добро, добро… — говорил он, показывая мелкие зубы.
— Тысяча лис, тысяча бобров… — объяснял ему Фома.
— Добро, добро…
Но, потирая большой палец об указательный, протоспафарий с трудом подыскивал нужные слова.
— По договору…
Фома спокойно смотрел ему в лицо.
— Пошлина…
Боярин помахал перстом перед самым носом у катепана.
— По договору не платим пошлин… Мы клялись, и греки клялись…
— Добро… — грустно повторял одно и то же хорошо знакомое слово протоспафарий, видя, что эти люди знают обычаи и законы.