Последний штурм
Шрифт:
— Тетушки Кэтрин уже нет, Юджин. Для ее сердца испытания оказались слишком тяжелы: отец, Джон, да и со мной, как видишь… — показал он на пустой рукав.
— Ты живешь в Вашингтоне? Есть жена, дети? — спрашивал Юджин.
— Да, живу в Вашингтоне. Есть жена, есть двое детей. Жена работает, дети учатся, а я, как видишь, воюю, только по другую сторону фронта.
— На стороне противника, что ли? — спросил Юджин.
— Нет, на стороне американского народа, парни которого гибнут во Вьетнаме. А как ты оказался в наших рядах?
— Случайно.
— Спасибо, Юджин. А кто это у тебя на кладбище героев похоронен?
— Друг. И виделись-то с ним один вечер.
— Где?
— Во Вьетнаме.
— Ну там и один вечер мог быть равным годам. А разве и ты был там, Юджин?
— Был. И очень долго.
— Ну, тогда нам есть о чем поговорить.
— У меня сегодня свободный день, Ричард. Может, поедом ко мне домой — ни жены, ни детей у меня нет, никто не помешает посидеть.
— Согласен. Только одну минуточку подожди, — Ричард позвал высокого мужчину и что-то тихо сказал ему.
— Хорошо, — ответил тот, — позвоню, обязательно позвоню. А тебе в помощь никто не нужен?
— Да нет, спасибо, — улыбнулся Ричард и сразу стал похож на того Ричарда-хвостика, которого Смит знал много лет назад.
Выбравшись из потока людей и найдя машину, они через четверть часа были уже в квартире Смита. Увидев полковничью форму с орденскими планками, Ричард удивленно уставился на Смита.
— Это твоя форма, Юджин? — спросил он наконец.
— Да, так вот получилось, дружище.
— Ведь это тянет на командира дивизии, Юджин, не так ли?
— Может, и тянет при соответствующих обстоятельствах, но я служу в другой области, Ричард. Стратегическая разведка.
— А я с тобой так запросто разговариваю, Юджин, даже как-то неудобно.
— Ну, о чем ты говоришь, Ричард? Разве я тебе показался другим?
— Нет, этого я не скажу. Но… — он замялся, будто не решаясь задать внезапно возникший в голове вопрос.
— Что за «но» привело тебя в смущение? Ты садись вот в это кресло. Виски? Вино?
— Пожалуй, не помешает глоток виски, Юджин, спасибо, — Ричард явно был смущен. — Но, — продолжал он прерванную мысль, — как же ты оказался на Пенсильвания-авеню, Юджин?
— Я же сказал — случайно. Увидел тебя на трибуне, и появилось желание поговорить со старым другом. Лед? Воды?
— Спасибо, только лед.
Звякнули в стакане куски льда.
— Давай выпьем за нашу старую дружбу, Ричард, за то, чтобы в наших отношениях установился ее прежний дух, хотя, если говорить откровенно, ты иногда доставлял нам с Джоном много хлопот. Но и об этом я вспоминаю сейчас с самыми теплыми чувствами.
— Выпьем, Юджин, — подняв стакан, сказал Ричард и сделал большой глоток. — Мне как-то трудно сразу, Юджин, принять твое предложение, мы ведь, как я понимаю, разделены сейчас очень глубоким рвом. Ты, наверное, слышал, о чем я говорил. Это ведь прямо противоположно тому, что
— Но ты же не тянешь меня на трибуну говорить речи, подобные твоей и сенатора Гудвилла, хотя, опять откровенно, кое-что в них отвечает и моим настроениям.
Ричард удивленно посмотрел на Смита, будто проверяя себя: не ослышался ли он?
— Ты мне задаешь загадки, Юджин. Но, увидев тебя там, на демонстрации, и помня тебя по годам детства, я не удивился. Подумал: Юджин остался таким же честным, каким был раньше. Ведь все, кто были вокруг тебя, тоже люди, наделенные высоким чувством ответственности за судьбу родной нам Америки. Теперь-то я понимаю, что твое положение не могло привести тебя в ряды протестующих против гибели наших парней во Вьетнаме, — несколько колюче произнес он.
— Судьба наших парней во Вьетнаме, Ричард, мне тоже небезразлична, — сказал Смит после раздумья. — Я видел там их героизм и ничем не оправданную жестокость, видел, как мы стараемся отстоять наши принципы, наши идеалы, и часто приходил в отчаяние от методов, которыми мы это делаем. Может быть, надо что-то делать для устранения этих противоречий, но ваш радикализм граничит с обвинением той самой Америки, судьба которой, как ты говоришь, вас волнует. Как бы она ни поступила, мы не можем быть ее обвинителями.
— Разве речь идет об Америке, Юджин? — спросил Ричард. — Мы обвиняем не Америку, а тех, кто толкает ее на преступление, кто обманывает ее. Скажи честно, Юджин: неужели жертва в десять тысяч погибших только за один год так нужна Америке? Что мы потеряли в этом Вьетнаме, чтобы так поливать своей кровью его землю?
— Ставить так вопрос, Ричард, значит не понимать, что мы находимся сейчас на передовых рубежах сдерживания коммунизма, угрожающего идеалам демократии.
— Что ты называешь демократией, Юджин? Сайгонскую клику, дерущихся за наши деньги генералов? Неужели ты, который провел, как говоришь, долгое время во Вьетнаме, не заметил парадокса: генералы преследуют цели совершенно противоположные целям тех самых вьетнамцев, на чьи головы мы обрушиваем без разбора — на правых и виноватых — всю мощь нашего оружия, от бомб до отравляющих веществ? И это, ты думаешь, укрепляет и поднимает престиж наших демократических принципов?
Полковник Смит почувствовал, что где-то глубоко в его сознании шевельнулся укор совести. Ричард Стрейтон говорил сейчас почти теми же словами, какие не раз приходили ему самому в голову и которые он не раз высказывал в доверительных беседах с генералом Райтсайдом, со своими близкими друзьями. Он даже испытал тревогу из-за того, что Ричард будто знал об этих беседах, был их свидетелем. «Но ведь одно дело обсуждать острые вопросы как бы в дискуссионном порядке, — подумал он, — а другое — выносить их на улицу, ставить под сомнение саму политику Америки».