Последний ворон
Шрифт:
– В Лондон, говнюк, в Лондон.
Подавшись вперед, Гейнс выпалил:
– Слушай, Хайд, даже тебе должно быть понятно, насколько важно, что ты... остался в живых. Прошло десять дней со дня... несчастного случая. Ты был там. Обнаружил там материалы. Практически был очевидцем. Лэнгли потребует разговора с тобой, захочет видеть, что ты принес.
Хайд, как загипнотизированный, упрямо тряс головой. Гейнс запнулся.
– Никакого ЦРУ. Только Обри. Понимаешь, ты, раздолбай? Это пойдет в Лондон, только для глаз Кеннета Обри! Дошло? Понятно?
– Слушай, ты понимаешь, что это такое? Насколько это важно?
– Важно. Знаю.
– Так скажи, что ты видел! – воскликнул Гейнс, чувствуя, как горят щеки и душит воротник. Маленькая рука сжалась в кулак, но не двигалась. – У тебя не отчет о выполнении задания, а, черт возьми, любительский фильм о проведенном отпуске! Будь добр, доложи разведке, что тебе известно! – Он еще определеннее почувствовал присутствие другого лица в соседней комнате. Держаться подальше, возможно, разумнее, но оставаться только статистом вряд ли полезно с точки зрения карьеры. Нужно заставить Хайда заговорить еще до того, как он войдет...
– Тебе говорить не стану. Мне нужен шарманщик, а не долбаная обезьяна.
– Хайд, ты, черт побери, просто невыносим! Мы, как известно, по одну сторону! Уж не одичал ли ты немного? – кивнул он на афганский костюм Хайда.
Тот, качая головой, хрипло засмеялся.
– Не придуривайся, Гейнс. Ты здесь без году неделя, но, твою мать, хорошо знаешь, о чем речь. Я-то знаю, что всем здесь заправляет Лэнгли. Оба мы работаем на них. Но на этот раз я для них чужой. Понял? Занимайся своим делом, словно меня нет. Дошло? Свяжись с Обри, только и всего. Немедленно. Пусть он приедет сюда. Или отправь меня туда. Мне все равно. Вот и займись этим.
– Значит, ты отказываешься докладывать мне, Хайд?
– Нет.
– Тогда, если угодно, начинай.
– Теперь отказываюсь. Теперь, когда ты требуешь.
Гейнс всплеснул руками. По лицу Хайда пробежал солнечный луч, не прибавив коже ни цвета, ни теплоты. Нервы Гейнса были взвинчены до предела. Слава Богу, Хайд сдал пистолет службе безопасности посольства. Похоже, он был бы способен применить его, теперь, или через несколько мгновений.
Пора кончать, решил Гейнс. При таких темпах он будет выглядеть все глупее и нелепее: к тому же тот, кто подслушивает, может подумать, что он совсем растерялся. Он нашел кнопку внутренней связи, наклонился вперед и коротко сказал:
– Хорошо!
Рука Хайда дернулась к поясу, но увы... Голова резко повернулась в сторону открывшейся двери в соседний кабинет. В дверях появилась громоздкая фигура Харрела в ладно сидящем костюме. На лице неподдельное облегчение. До тех пор, пока Хайд, тоже увидев его, не обернулся к Гейнсу, оскалившись по-звериному, и, опрокинув стул, собрался всем телом, готовый прыгнуть или бежать. С Харрелом были еще двое. Они втиснулись в кабинет следом за Харрелом, такие же дюжие, как он. Все трое вооружены, но оружия не показывали.
Харрел, ухмыляясь, смотрел на Хайда. Гейнс был поражен и озадачен, увидев, до какой степени они без слов понимают, боятся и ненавидят друг друга. Хайд, не двигаясь, продолжал стоять в боевой стойке.
– Привет, Патрик... Давно не виделись, а? – промолвил Харрел.
Маленькая фигурка Хайда дрожала от напряжения. Все трое американцев стояли в считанных метрах от него, на фоне их дюжих фигур он казался еще меньше. Потом, вроде бы не к месту, Хайд, покачивая головой, хрипло засмеялся.
– Спасибо, Гейнс. Здорово помог. За мной не станет, – небрежно, насмешливо бросил Харрел. При каждом взгляде на Хайда в глазах его светилось столько ненависти, что Гейнса бросало в дрожь. – Ну, Патрик, как делишки? Ты-то откуда свалился? – продолжал Харрел. Хайд подался вперед, словно безмолвно сообщал что-то важное или же пел. На шее вздулись вены. Он вспотел и от него воняло. – Думаю, старина, тебе есть, что рассказать, а? – поддразнивал его Харрел. И, признаться, упивался тем, что Хайд наконец-то попал к нему в руки и совсем, как было подумал Гейнс, не для отчета. Гейнсу было бы легче представить, что Хайд так или иначе замешан в том, что произошло в Таджикистане: был одним из мародеров, спутался с афганцами... если бы не жестокое злорадство, написанное на лице Харрела!
– Катись-ка ты на хер, Харрел, – произнес сквозь зубы Хайд.
Харрел прищелкнул языком.
– Давай-ка, старина, поедем ко мне. Там и поговорим, а?
Улыбка Харрела тоже казалась неуместной.
Кипарисы и чуть подальше кедры, словно пятна строго правильной формы на интенсивно-синем небе. Газоны синевато-зеленого цвета, словно выкрашенные или мертвые. Все до одного надгробные камни и изысканные скульптуры – из ослепительно белого мрамора. Крылатые ангелы, обелиски и башни, копии мавзолеев, большей частью в греческом стиле: все вместе было похоже на развалины огромного флорентийского палаццо. Украшавшие могилы цветы поражали неуместным буйством тропических красок. Голос священника доносился до Обри чуть громче жужжания насекомого. Темные деревья, решил он, пытаясь отвлечься от мыслей, родившихся во время полета, словно тени на отслоившейся глазной сетчатке.
Просто я устал, сказал он себе. Эта ужасная разница во времени не отпустит меня. Как и тень Патрика. Во всяком случае, пока я здесь, являясь свидетелем, как предают земле моего брата.
В темном костюме было очень жарко, он был явно не по сезону для такого непривычного калифорнийского начала ноября. Туман рассеялся еще с утра. Кружилась голова. Донимала полуденная жара. Даже ветер казался горячим, хотя дул он со стороны затянутой дымкой, переливающейся синей карандашной линии на горизонте, означавшей Тихий океан. В обнаженной голове стучало, словно в барабан, и ему не терпелось вернуться в часовню с кондиционером, окунуться в ее искусственную прохладу, так ошеломившую его, когда он впервые вошел в это низкое, в испанском стиле, побеленное строение.
Это событие, похороны брата, у которого он научился не волноваться по пустякам и которого так мало знал, непостижимым образом беспричинно тронуло его. Особенно если вспомнить, что они не виделись пятнадцать лет. Без усилий Обри стал думать о нем в прошедшем времени. Много легче, чем о Патрике Хайде. Из глубин памяти выплыло укоризненно глядящее лицо Годвина. Он слабо пошевелил левой рукой, словно отмахиваясь от нежданной скорби и чувства вины. В его странном состоянии, усугубленном усталостью, он вполне мог испытывать чувство вины и по отношению к Алану. Рука по-прежнему шевелилась, словно на сей раз отмахиваясь от всего окружающего, от незнакомых первозданных красок и резкого света.
Дорогой черного дерева гроб с серебряными ручками короткими толчками опускался в могилу по мере того, как стравливали веревки. В ярком свете дня могила казалась черной дырой. У стоявшей рядом с ним племянницы, Кэтрин, глаза были сухими, но напряженное лицо выдавало сдерживаемые чувства. По другую сторону Кэтрин стояла ее мать. Искусственно подтянутое лицо скрыто под плотной вуалью. Обе его родственницы? Как они сказали? Ближайшие родственницы, вот как это называется. Против него, но другую сторону могилы, молодая вдова, с которой он тоже вроде бы находится в родственных отношениях. Эта была третья из женщин, на которых был женат брат. Средняя жена то ли умерла, то ли ее не было в стране, он точно не помнил. Громко всхлипывавшую молодую вдову поддерживал под локоть молодой блондин могучего телосложения, чувствовавший себя неловко в излишне легком костюме. От Кэтрин Обри узнал, что они с Аланом недавно развелись. Вся эта причудливая сцена лишний раз свидетельствовала о том, что они с братом были совершенно чужими. Джазовый музыкант, трижды женатый и обитавший в какой-то колонии чудаков-артисток, бывшей рыбацкой деревне Саусалито, в деревянной хижине на краю причала, которую американцы называют плавучим домом! Совершенно нелепо. Так же нелепо, как и то, что он стоит рядом с тридцатидвухлетней женщиной, родной ему по крови и только, которую он вчера вечером увидел всего третий или четвертый раз в жизни.