Последний заезд
Шрифт:
Первой выводят серую кобылу Сандауна. Она идет между лошадьми помощников, послушно, но нервничает. Останавливаются в центре арены, и она стоит между двумя лошадьми, переживает, как невеста. Веревку от ее недоуздка пропускают через седельную вилку правого всадника, потом обратно через недоуздок под челюстью, оттуда поверх шеи и закрепляют на рожке седла того же помощника. Потом с обеих сторон недоуздка подсовывают двойную полосу красного муслина. Она покорно принимает повязку на глаза, словно эта грязная тряпица — кружевная вуаль. Затем она ждет, навострив уши, — ждет, когда приблизятся шаги. Сандаун несет свое седло с бисером и подает наезднику слева от нее. Тот тихо кладет седло ей на спину. Опустившись на колено, почтительно, как жених, Сандаун затягивает подпругу у нее под ребрами. Ждет, когда она выдохнет, затягивает туже и завязывает пристяжной ремень. После этого он заходит за лошадь помощника и вскакивает на нее. Теперь, сидя сзади наездника, он может пересесть на свою кобылу, осторожно, чтобы не растревожить ее раньше времени. Зрители,
Зрители теперь так же возбуждены, как кобыла, силятся вообразить брачные клятвы, которыми обмениваются там, у освященного кровью алтаря. «Ты, Сандаун, берешь эту кобылу?» «Ты, Спираль, берешь этого всадника?» Человек и лошадь одновременно кивают. Сдерживающую веревку выдергивают с одной стороны, повязку на глазах сдергивают с другой. «Объявляем вас ковбоем и мустангом. Пусть брыкается!»
Сандаун откидывается назад и шпорит шею и плечи кобылы. Кобыла мощно лягает небо. Публика с грохотом вскакивает на ноги — и завертелось. Сандаун отклонился так далеко назад, что вскинувшийся круп сшибает с него шляпу. Какое-то мгновение животное и всадник ошеломляюще вертикальны: лошадь идет практически на передних ногах, как цирковой акробат на руках; всадник стоит в стременах, без шляпы, волосы его взлетели гребнем. Потом задние копыта опускаются на землю — точнехонько рядом с отпечатками передних копыт. Передними она ловит облака, потом складывается вдвое и, взмахнув головой, заворачивает переднюю часть влево. И снова влево. И снова. И снова! Качелями — вверх и вниз, и кругом, кругом, против часовой стрелки, все быстрей и быстрей. Пыльный вихрь не может устоять перед искушением. Он подкатывается к ним, разбрасывая мусор, как конфетти. И сливаются в одно пыльное облако — человек и животное, земля и воздух, мусор и конфетти… вертятся вместе, так что не понять уже, где перед, где зад. Потом лошадь вылетает из облака и из последних сил бросается бежать поперек арены, взбрыкивая вдвое сильнее, прыгая и опускаясь на прямые ноги, так что спина болит только оттого, что это видишь. Раз за разом, шпоры и взбрык, шпоры и смерч. Свадьба явно закончилась, медовый месяц — тоже. И все-таки Сандаун не позволяет борьбе выродиться в обычную домашнюю склоку. Он продолжает ехать — прямой, каменноликий и, как ни странно, даже рассудительный. Каждой жене на трибунах это — бальзам надушу; каждый муж испытывает гордость.
В то время не было пятнадцатисекундного регламента. Судьи оценивали тебя, пока считали, что твоя езда заслуживает оценки. Вот почему натыкаешься на старые рекорды — шестнадцать секунд, двадцать секунд, тридцать семь секунд! [53] Вот сколько они позволили ехать Питу Уилсону на маленьком самолете-снаряде по кличке Шрапнель в 1917 году. Если не верите мне, посмотрите в библиотеке. При этом Питу срезали сколько-то очков! Какому-то судье что-то не понравилось в езде Пита, и, чтобы убедиться, он позволил Питу поездить еще.
53
Сейчас стандартное время — 8 секунд.
Но долгий заезд Сандауна на Спирали был совсем не таким. Судьи не искали оплошностей. Они наслаждались зрелищем, как все прочие. Честно говоря, не помню, дал ли колокол сигнал к окончанию. Конец и так был очевиден. Просто-напросто кобыла перестала брыкаться. Склонилась перед превосходящей силой. Помните детскую сказку, как Ветер заспорил с Солнцем, что он сильнее. В доказательство он пытается сорвать плащ с пилигрима. Пилигрим только плотнее закутывается в плащ. Тогда выходит Солнце и греет, так что человек сам снимает плащ.
Трибуны радостно взревели, когда индеец уезжал с арены верхом на Спирали, послушной, но не покоренной. Сохранившей достоинство. Сандаун ее не победил, так нельзя сказать, — он ее наставил. Когда они проезжали, я успел еще раз заглянуть в глаза лошади. Гроза прошла, безумие излечилось. И кончились годы дикости. Когда я ее видел последний раз, она везла повозку с молоком компании «Даллес кримери» и позволяла школьникам сидеть у себя на спине… сохраняя достоинство.
Заезд Джорджа был похож на предыдущий, как вилка на бутылку. Джордж понимал, что должен в чем-то превзойти приятеля, а достоинство не было его козырем. Он знал, что выглядит смешно в своей вялой рабочей шляпе, сношенных сапогах, с бесформенным седлом на плече, похожим на разложившуюся до неузнаваемости тушу, — и на этом решил сыграть. Прежде чем отдать седло помощнику, он изящно обмахнул его рукавом. Зрители засмеялись. Потом он загнул поля шляпы кверху, как погонщик мулов, и устроил дурацкую возню с подпругой и наглазной повязкой. Закрепив седло, он велел обоим помощникам отпустить Длинного Тома и отъехать. Приложив палец к губам, Джордж на цыпочках попятился от коня. Назад, назад, на цыпочках…
— Что это он выдумал? — поинтересовался Нордструм на помосте.
Пьяным голосом ему объяснил Билл Коди:
— Черномазое клоунство — хочет вскочить на него сзади вразножку.
После чего, к общему смущению, старик блеющим голосом затянул похабную школьную песенку:
Прыгнул я в седло, А она седло забыла. И загнал под корень В старую кобылу! Привяжи за хвост К дереву, к дереву…Никто не засмеялся, даже Нордструм. Песенка постепенно затихала. Знаменитый шоумен быстро терял аудиторию. Но насчет намерений Джорджа он был прав. Конь с завязанными глазами принюхивался к воздуху, озадаченный отсрочкой. Джордж разбежался, шлепнул ладони на высокий круп и прыгнул. Раньше, чем он опустился в седло, конь уже взбрыкнул — черт с ней, с повязкой. Джордж схватил одной рукой плетеную веревку, другой — повязку. Долгокостый конь сделал для начала пару умеренных прыжков, чтобы Джордж смог найти стремена, а потом решил взяться за дело серьезно. Только вот Джордж решил иначе. Он знал, что, если есть у него шансы затмить величавого индейца, искать их надо в другой стороне — в клоунаде, в буффонаде, в паясничанье, — и в эту сторону устремился со всей решительностью. Как советовал его почтенный папа: «Если надумал съесть арбуз, съешь арбуз».
Это не значит, что клоунада была натужной, нет, он шел по этому пути естественно, шаг за шагом, решая задачи по мере их возникновения. Во-первых, надо было что-то сделать с повязкой. Он попробовал использовать ее как хлыст. Слишком мягкая. Сделал вид, что раскручивает ее над головой как лассо, словно дикарь под ним был обученной ковбойской лошадью. Слишком короткая. В конце концов он взял плетеную веревку в зубы и муслиновой тряпкой завязал глаза себе. И ехал, шаря руками перед собой, как пьяный. Зрители покатились со смеху.
Длинный Том не привык быть посмешищем. Он галопом помчался к твердому предмету, чтобы соскрести со спины своего мучителя. Повязка от толчков свалилась с глаз, так что Джордж вовремя успел увидеть приближающуюся ограду. Он перекидывает ногу с этой стороны через шею коня, и Длинный Том обдирает правый бок о доску, собирая занозы. Джордж, по-дамски сидя в седле, накидывает повязку на свою мятую шляпу и собирает концы под подбородком, как плантаторша в капоре, объезжающая свои владения. Это еще больше оскорбляет гордого старого мустанга. Он скачет к нам, к другому забору. Джордж ищет ногой правое стремя, но его нет.
Джордж пытается повернуть, но Длинный Том не поддается. Он прошибает пятисантиметровые доски, задрапированные флагами, и ломит наверх по скамьям важных персон. Важные персоны, их жены и дети с криками бросаются врассыпную. Жуткое зрелище: черный конь и черный всадник врываются в их привилегированный мир, как посланцы из преисподней. Клэнси бьет в гонг — заезд окончен. Но Джордж и конь с ним не согласны. Они продолжают восхождение уже по верхним скамьям — дальше через них, к Вечной Славе, если бы Длинный Том настоял на своем. Но Джордж убеждает коня, что они еще не всю земную славу стяжали, и разворачивает его. И они спускаются обратно, через другую секцию, распугивая других важных персон. Длинный Том не попадает в проделанную брешь, проламывает новую и галопом мчится по арене. Джордж соскакивает на бегу с одной стороны, а с другой падает его старое армейское седло. Оно ударяется о землю и разваливается на части: ленчик, рожок, вилка, крылья, путилища… как «дьякона чудесный одноконный фаэтон», сделанный так прочно, что ездил сто лет, а потом рассыпался в одно мгновение [54] . Но еще не время было грустить о погибшей сбруе.
54
Имеется в виду стихотворение Оливера Уэнделла Холмса (1809–1894). Холмс, знаменитый гарвардский профессор анатомии и физиологии, унитарианец, написал это стихотворение в насмешку над логикой ортодоксального кальвинизма. Дьякон решил построить фаэтон без слабых деталей, чтобы он никогда не ломался. Он действительно не требовал ремонта, но рассыпался под пастором через сто лет.
Публика вскочила и орет от восторга. Джордж срывает с себя ветхую шляпу и, взмахивая ею, отвешивает один за другим комические поклоны. Выпрямившись наконец, он не надевает шляпу. Он поворачивается к важным зрителям и запускает ее туда за проломанный забор, к важным персонам, как матадор, бросающий сеньорите бычий хвост.
Шляпу подхватывает ветер, и — невероятно — она взлетает все выше и выше, потом зависает, потом поворачивает, словно завидев старого знакомого, и планирует в сторону судейской платформы. Она приземляется на свободное место в ложе рядом с почтенным Уильямом Коди. Все в веселом изумлении. Буффало Билл делает вид, что не заметил обшарпанную гостью. И это еще больше забавляет зрителей. Когда Джордж на кривых ногах уходит за ворота, они еще продолжают хохотать. Он уносит части седла в потнике. Я спрашиваю его, нарочно он зашвырнул шляпу к Буффало Биллу или ему случайно повезло.