Последний завет
Шрифт:
Махмуд растерянно обернулся на Джафара, а тот, чуть успокоившись, добавил:
— Сейчас ты увидишь кое-что из моей коллекции.
Только тут Махмуд обратил внимание на то, что под ногами у него распаханная земля, на которой не росло ни травинки. Словно деревенский огород. Наваф бесцеремонно и чуть обиженно оттеснил гостя плечом в сторону, вышел на середину двора и начал копать.
— Что происходит? — насторожился Махмуд.
— Сейчас поймешь.
Махмуд подошел к Джафару, и они оба стали наблюдать за работой молодого аль-Наари. Когда в земле что-то
Аль-Наари-старший весело скалился.
— Что, уважаемый? Узнаешь? Овен из Ямы Смерти, которого почитали шумеры города Ур. Готов биться об заклад, ты видел его раньше в Национальном музее Багдада, когда вас водили туда со школьной экскурсией, а?
— Как он тут оказался?
— Это не важно. Важно, что теперь он украшение моей коллекции.
— Ты не случайно показал мне этого овна, не так ли, уважаемый Джафар? Тем самым ты даешь понять, что мой товар на его фоне ничего не стоит. Это так? Ты решил посмеяться над бедным Махмудом?
— О нет, друг мой. Как раз напротив. Я лишь хотел продемонстрировать тебе малую часть сокровищ, которые… и тебя будут окружать.
У Махмуда сладко забилось сердце в груди.
— В самом деле? Значит, ты полагаешь, что мой товар достоин того, чтобы занять свое место в твоей коллекции?
— Скажу тебе больше, дорогой Махмуд! Ты сам достоин того, чтобы занять здесь свое место!
И он подал мимолетный знак сыну, который во время их разговора вновь успел вооружиться лопатой. Заметив движение старика, Махмуд начал было оборачиваться, но опоздал. Широкое и тяжелое лезвие с силой опустилось ему на голову, раскроив череп и швырнув молодого человека на землю. Удар был мощным, его хватило для того, чтобы Махмуд испустил дух, но Наваф, не желая рисковать, нанес еще два.
— Уважаемый Махмуд из Ямы Смерти, которого никогда не почитали и не будут почитать жители славного Багдада, — торжественно провозгласил аль-Наари-старший. — Раздень его и закопай.
Джафар поднял с земли мешочек с товаром и убедился в том, что с печатями и глиняной табличкой ничего не случилось. Он уже отправился было обратно в лавку, когда вдруг услышал громкий смех Навафа. Сын его стоял над обнаженным и распростертым телом, опираясь руками на лопату, и давился от смеха.
— Что ты там увидел?
Аль-Наари вернулся к яме и пригляделся к мертвому Махмуду. Поначалу он ничего не разобрал в полумраке, но затем на груди гостя что-то сверкнуло, и Джафар все понял. Махмуд более чем надежно спрятал золотые сережки — приколол к соскам. Багдадец рассчитывал, что извлечение их из-под одежды будет кульминацией его представления. Он лишь чуть-чуть не рассчитал. Кульминация уже осталась позади.
ГЛАВА 18
Иерусалим, среда, 09:45
Она встретилась с Ури в кафе «Рестобар», как он и просил. Впрочем, он назвал его иначе.
«Встретимся в забегаловке, которая когда-то была хорошей», — получила она по голосовой почте сообщение от Гутмана-младшего. Мэгги несколько растерялась, не зная, о какой именно забегаловке может идти речь.
Все выяснилось весьма быстро. Она показала сообщение Ури консьержу, и тот тут же указал ей дорогу:
— Вверх по улице, затем второй поворот налево.
— Но почему он так странно отозвался об этом кафе?
— Раньше оно называлось «Хорошее кафе». Пару лет назад его взорвали шахиды. Затем кафе перестроили и переименовали…
— Но люди не могут примириться с этим и называют его по-старому… — догадалась Мэгги.
Консьерж утвердительно кивнул и улыбнулся. Ури пришел раньше и ждал ее за угловым столиком. Перед ним дымилась чашка свежего кофе, к которой он, похоже, еще не притрагивался. Он был все также взъерошен и небрит, будто только что вернулся из дальнего похода. Мэгги молча села напротив него, рассчитывая, что Ури заговорит первым. Но не выдержала:
— Когда похороны?
— Не знаю. Должны были быть сегодня, но власти до сих пор не отдали мне ее тело. Проводят экспертизы… Теперь, должно быть, не раньше пятницы.
— Понимаю…
— Хотя мне уже тысячу раз сказали, что никакого дела заведено не будет.
— То есть как?
— Ну… — Он наконец поднял на нее измученный взгляд. Ури неважно выглядел, но даже в этих обстоятельствах оставался красивым мужчиной. Мэгги вдруг стало стыдно за свои наблюдения: ей показалось неуместным думать о таком. — Они настаивают на том, что это самоубийство.
— А вы поделились с ними своими соображениями?
— А то нет! Я им несколько раз повторил, что моя мать никогда бы не лишила себя жизни сама. Никогда! Но с ними бесполезно разговаривать. Они говорят: таблетки принадлежали ей? Ей. Признаков взлома не было? Не было. Стало быть — самоубийство.
— Да уж…
— Все это ерунда. Дверь дома не закрывалась всю неделю! После того как отец… как отец… — У Ури вдруг сорвался голос, и он, закашлявшись, уставился в свой кофе.
— Вы абсолютно уверены в том, что они не правы?
— Абсолютно. Вы не знали мою мать. Я знал. Вот отец — другое дело. На него это было похоже. Он в любой момент готов был… героически пожертвовать собой, чтобы привлечь всеобщее внимание.
— Ури…
— В том, что его застрелили на том митинге, никто не виноват, кроме его самого.
— Вы это серьезно?
— Более чем. Этот его агрессивный идеализм… искалечил всю нашу жизнь, если хотите знать. Что я помню о своем отце из детства? Только телерепортажи о его бесчисленных арестах и выступлениях перед толпой на митингах. Как вы думаете, каково все это было видеть и слышать ребенку?