Последний завет
Шрифт:
— Не собираюсь. Уходи. И не забудь прихватить… вот это все с собой.
Генри был огорчен, но не слишком. Фрондель всегда был ханжой и чистоплюем. Но в одном он оказался прав — иракские сокровища действительно были объявлены «персонами нон грата» в странах цивилизованного мира. Власти за ними охотились, а музеи и коллекционеры от них шарахались в припадках паники. Лишь немногие трезвые люди говорили: «Надо переждать эту бучу, терпеливо и спокойно. Со временем Лондон и Вашингтон вляпаются в какую-нибудь
Генри ждать не хотел. И он задумал придать своим «игрушкам» легитимность. Это будет непросто сделать, но если все получится, покупатели к нему потянутся вереницей. А до тех пор никто не заплатит и пенса, зная, что потом придется жить в страхе перед возможной конфискацией. Коллекционеры все это уже проходили с сокровищами, награбленными нацистами во время Второй мировой войны по всей Европе, — многие из них потом приходилось отдавать исконным владельцам чуть ли не бесплатно. Даже спустя три-четыре десятилетия. Никто из коллекционеров не хотел повторять своих прежних ошибок.
Генри Блайт-Паллен выждал пару дней и позвонил еще одному своему приятелю, Полу Кри. У того было существенно больше денег и существенно меньше принципов, чем у Фронделя. Генри предложил ему стандартную схему: Кри изучает вещицы, фотографирует их, а затем размещает в одном из специализированных изданий — например в той же «Минерве» или «Берлингтон мэгэзин» — занимательную статейку. После этого таблички и печати, можно считать, уже пройдут почти полноценное «очищение». Они будут считаться не столько кражей, сколько находкой, о которой сообщила уважаемая пресса. Генри будет показывать потенциальным клиентам статью Кри, и та послужит гарантом законности сделки. Полу, конечно, на сей раз придется заплатить побольше. Пожалуй, он даже запросит себе определенный процент от каждой продажи. Ну да ладно, с этим он как-нибудь потом разберется…
Каково же было изумление Генри, когда Кри отреагировал на товар точно так же, как и Фрондель!
— Уж извини, Генри, старичок, но… не могу!
Генри смотрел на него и хлопал глазами. Он даже не обиделся на «старичка», хотя раньше Кри не позволял себе такую фамильярность.
— Это табу, понимаешь? Радиоактивная пыль. Вирус СПИДа. Это невозможно протолкнуть ни в один журнал. Точка.
— Погоди, Пол! Я просто не верю своим ушам — ты отказываешься от денег?
— Все понимаю, старичок, но нет. Все эти вещи, мягко говоря, очень сомнительного происхождения.
— Сомнительного?!
— Они из каталога Багдадского национального музея, о чем тут еще говорить? Какая, к чертовой матери, находка? Ты будто с луны свалился! Не знаешь, что теперь полагается за такие фокусы?
— Проклятие… Что же мне теперь делать?
— Понятия не имею. Не моя проблема. Ищи другой способ — вот мой совет.
У Генри язык не поворачивался сообщить о фиаско старику Джафару, а тот продолжал бомбардировать его телефонный автоответчик все более суровыми посланиями: «Эй, друг, почему спрятался? Разговор нужный, понимаешь? Не забывай про мои „игрушки“. Они мои, понимаешь? И стоят дорого! И я дал за них дорого! Не подведи меня, друг. Не подведи сам себя».
Генри всерьез расстроился. «Игрушки» были заперты в надежном сейфе на Бонд-стрит, но это не приносило ему покоя. Он понимал: Джафар не врет. Вещицы ценнейшие, и если что, спрос за них будет велик.
В конце концов он набрал Люсинду, работавшую на аукционе «Сотбис». Это уже смахивало на акт отчаяния.
— Здравствуй, дорогой, — растягивая слова и явно выпуская в трубку дым от тонкой сигариллы, проговорила она. — Что тебе от меня потребовалось на этот раз?
— Люсинда, ласточка, с чего ты вдруг взяла, что мне от тебя что-либо нужно?
— А разве когда-то было иначе, дорогой?
— Господи, ты не права, ты опять не права! — воскликнул Генри, по своему обыкновению кривя душой.
За исключением двух-трех давних случаев они всегда общались только по делу. Точнее, по делам Генри. В ту пору, когда они оба были студентами, Люсинда считалась одной из первых красавиц, но очень быстро увяла и ее уже давно никто не провожал на улице взглядами. Впрочем, ее внешностью Генри и в юности особенно не интересовался, а теперь ему и вовсе было решительно все равно.
— Ну-ну… — опять выпустив в трубку дым, проскрипела Люсинда.
— Совсем напротив: я хочу предложить твоему вниманию нечто очень любопытное.
Они договорились встретиться за стаканчиком джина с тоником — это был ее любимый напиток.
— Ну и что же такого любопытного ты хотел предложить моему вниманию, дорогой?
Вместо ответа он извлек из кармана крошечную лакированную коробочку и поднес на ладони прямо к ее лицу.
— Боже, Генри, уж не собрался ли ты просить моей руки?
Генри раскрыл коробочку и продемонстрировал Люсинде пару маленьких сережек в виде листьев, выложенных на бархатной подушечке. Смена обстановки произвела с сережками настоящее чудо. Соседствуя с пробками от кока-колы, они начисто терялись. Теперь же это было подлинное произведение искусства. Генри даже цвет бархатной подушечки подобрал неслучайно — он отыскал в каталогах фотографию сережек, заснятых еще в бытность их музейным экспонатом, и хорошенько изучил фон.
— Пресвятая Богородица… Им же как минимум…
— Четыре с половиной тысячи лет.
— Это невероятно… волшебно… Просто сказка!
— Поможешь мне с ними?
— Каким образом?
— Я хочу, чтобы ты их продала с молотка. Ну… а я как бы куплю их. Давай… устрой это.
— Хочешь «отмыть» это чудо, не так ли?
— Люсинда, ты всегда отличалась умом и сообразительностью. За что я тебя и люблю.
— Ты меня не любишь, Генри, и никогда не любил. Но откажу я тебе вовсе не по этой причине.