Последний

Кумелев Алексей

— Слышь, Серега, ежели хочешь тоже мертвецов грабить, не советую. Гришка-то через две недели, да и утони. Он все видит и ежели чего — накажет, — громогласно предупредил он и поднял руку, грязным указательным пальцем показывая на небо, чтобы стало ясно, где находится этот некто всевидящий.

— Понятно, — негромко ответил напарник и вонзил острие штыковой лопаты в глиняную почву.

Глава 31

Ритуальный автобус, проехав по городу, выскочил на Сарапульский тракт, уходивший извилистой линией к развилке Южного кладбища. Огромные колеса «Паза» то и дело проваливались в многочисленные глубокие ямы, в хаотичном беспорядке разбросанные по дороге республиканского значения. Казалось, здесь орудовал огромный, пресловутый слизень из американской трилогии «Дрожь земли», оставив после себя неопровержимые подтверждения своего существования. Пассажиры методично тряслись на жестких, недавно перетянутых дерматиновых сиденьях автобуса, который подпрыгивал, подобно живо скачущему резиновому мячику. Через минут пятнадцать «Пазик» свернул налево и выехал на проселочную дорогу, тонкой веревкой тянущейся к месту захоронения многочисленных ижевчан.

Миновав еще около километра пути, он затормозил у небольшого, редкого лесочка, под чьими кронами уютно расположилось кладбище. Невысокий кустарник, поросший по окраине места памяти и печали, являлся по совместительству забором, гармонично поставленным природой в качестве своеобразного щита, разделяющего владения живых и мертвых. Небо нахмурилось свинцово-серым переливом, когда одетая в темные цвета, траурная процессия высыпала из дверей остановившегося автобуса. Казалось, уныние и подавленность, живущие в сердцах близких, вырвались наружу, закрасив блеклыми и гнетущим красками окружающий мир. Колышущаяся река цветов и погребальных венков молчаливо потекла к месту захоронения, представляющему глубокую двухметровую яму с рваными глиняными краями. Чуть поодаль возвышалась свежая гора, похоронившая под пластами глины и земли чью-то могилу. Так и при жизни мы отчаянно боремся за право обладания крохотной квартиркой,

а после смерти безропотно довольствуемся незначительным кусочком сырой земли, отведенным для нас. Увы, но это горькая правда, соседствующая с нами. Землекопы, пуская в воздух клубы сигаретного дыма, негромко о чем-то разговаривали, когда открытый гроб поднесли к могиле. Не сговариваясь, они дружно положили два лома поперек свежевыкопанной ямы, что послужило опорой для гроба с мертвой Олей, стоящего на них поверх зияющей двухметровой пропасти. Наталья Сергеевна, уже давно осушив свой запас слез, пустыми и обреченными глазами смотрела на бездыханное тело, пытаясь навсегда запечатлеть в своей памяти милый образ любимой, единственной доченьки. Высохшие и потрескавшиеся губы матери нежно прикоснулись к мертвым щекам девушки. Вышедшая из круга, невысокого роста женщина достала молитвенник в ярко-зеленом переплёте и звучно затянула погребальную молитву. Ветер подхватил слова, разнося их по пустынной территории кладбища. Южное кладбище отозвалось негромким шелестом верхушек взрослых деревьев. Закончив молиться, женщина троекратно перекрестилась и подошла к покойнице. Наклонившись, она поцеловала мертвые руки, вложив в них маленький образ Иисуса. Затем тишина вновь завладела окрестностями старой, городской усыпальницы. Даже ветер, гуляющий меж поблекшими и ждущими зиму кронами деревьев, успокоился, скорбя вместе со всеми об утрате. Через несколько минут верхняя крышка плотно накрыла гроб. Несколько длинных гвоздей, вбитых намертво, закрепили две половинки деревянного саркофага. Те же мужчины, что выносили тело, взяли подготовленные длинные белые полотенца. Они продели их под разные копны гроба и, закинув другой конец полотенца через плечо, приподняли его. Копатели могил мгновенно оттянули ломы, освободив зияющую пасть ямы, с нетерпением ожидающую обещанной жертвы. Гроб медленно начал опускаться вниз, но, не дойдя до основания около полуметра, уперся в неровные стенки могилы.

— Не хочет в могилу, не хочет милая, — пробежал чуть слышный шепот меж тесными рядами прощавшихся людей. Гроб подняли обратно, а в холодное, темное логово нырнул юркий, худощавый молодой землекоп. Методичные, тупые удары лопатой, вырывавшиеся из раскрытой пасти могилы, заполнили глухими звуками глубокую тишину, висящую прозрачным облаком над местом похорон. Через некоторое время удары прекратились, а вверх из глубины ямы потянулась мужская рука. Ее подхватила крепкая, мускулистая рука Иваныча, вытянувшая на поверхность напарника. Гроб, несший в своем деревянном чреве мертвую девушку, с глухим стоном опустился на самое дно могилы. В первый раз за весь день мама убитой девушки надрывно зарыдала, кинув трясущимися, непослушными руками кусочек глины в пропасть могильной ямы. Она словно выскочила из окутавшего её в последнее время оцепенения, осознав, что могила навсегда скроет в своей темной и холодной глубине её единственную дочь. Подошедший отец нежно обнял за тонкие плечи рыдающую жену.

— Спи, доченька, спокойно, пусть тебе земля будет пухом, — беззвучно произнесла разрывающаяся от боли отцовская душа, борющаяся с бесцветными ручейками слез, выкатывающихся из глаз. Когда огромные пласты глины полетели обратно вглубь ямы, где нетронуто пролежали не одно тысячелетие, свинцовое небо расплакалось, как и многие из присутствующих, редкими каплями осеннего дождя. Закончив закапывать яму, землекопы тыльной стороной лопат оформили могильный бугор и воткнули в изголовье подготовленный кованый крест.

— Ну вот и все на сегодня, — радостно прохрипел прокуренным голосом Иваныч, провожая взглядом удаляющуюся с кладбища траурную процессию.

Глава 32

Максим проснулся в то время, когда угловатый и невзрачный ритуальный автобус уже подъезжал к границе городского кладбища. «Господи, еще один день», — с горечью подумал он, нехотя встав с измятой кровати. Шаркая босыми ногами по холодному паркету, он добрался до освещенной утренним солнцем кухни, где поставил разогреваться сверкавший стальным отливом чайник. Его движения и жесты, лишенные человеческой легкости и пластики, казалось, подошли бы больше неуклюжему киборгу, управляемому умной электроникой. Даже приготовление банальной чашки кофе выглядело чередой тупых механических движений. Его физическая оболочка, скрывавшая в своей глубине истерзанную и израненную душу, сейчас подчинялась какой-то невидимой компьютерной программе, имевшей безупречный контроль. Но все же и она дала сбой, когда первый глоток кофе обжег нёбо, вернув сознание юноши в человеческую плоть. Тупая физическая боль очень скоро сменилась душевной голгофой, жестоко разрывающей сердце. Он был готов без промедления поменять эти невыносимые мучения на публичную казнь через четвертование, лишь бы навсегда избавиться от впивающегося в него острыми иголками ощущения собственного подлого предательства. И сейчас вряд ли бы кто-то узнал в осунувшемся, враз постаревшем человеке прежнего жизнерадостного Максима. Он медленно пил горячий кофе с таким выражением, словно выполнял работу, от которой не испытываешь удовлетворения. На кухне негромко играло радио, транслируя одну из многочисленных поп-групп, весело распевающих о женской любви. Водопроводный кран методично исторгал из себя прозрачные капли воды, со звоном разбивающиеся об эмалированную мойку. Они вместе наполнили пространство пустынной кухни живыми звуками, которых он все равно не слышал… В его голову словно закачали безразличный вакуум, поглощающий любые звуки. Бессмысленным и отрешенным взглядом он сверлил одну из стен, допивая утренний напиток. В его голове царило странное ощущение пустоты и апатии, сменившее вчерашние мучительные угрызения совести. Еще вчера он вымещал переполнившую чашу терпения злобу на прочных кирпичных стенах, разбивая в кровь сжатые кулаки. Но сегодня от этого запала не осталось ни капли пороха, словно под покровом ночи кто-то заменил его на бездушную механическую куклу, тщетно пытавшуюся разыгрывать роль живого человека. Допив кофе, Максим с трудом поднялся из-за стола и направился в коридор, где накинул на плечи куртку и, достав кошелек, вытряхнул на ладонь его содержимое. Пустым взглядом он пробежался по горсти металлических монет и бумажных купюр лишь только для уверенности, что располагает небольшой суммой денег. Истинное финансовое состояние для него уже было неважным, как, впрочем, и многие, некогда необходимые вещи.

Проделав небольшой крюк, он дошел до цветочного ларька, где среди теснившихся друг к другу ярких растений выбрал две розы, одетых в кровавый наряд. Дойдя до остановки, Максим дождался трамвая с выставленной наверху табличкой красного цвета, посередине которой, горделиво задрав нос, стояла белая цифра «один». Городской трамвай, состоявший из двух похожих, как близнецы, вагонов, остановился, дружелюбно открыв двери. Народ, немного подталкивая друг друга, посыпался внутрь, стремясь занять свободные места. Неравный бой, как обычно, выиграли крупные женщины с невозмутимой миной на лице и высохшие старушки, чинно рассевшиеся на места. Предатель зашел одним из последних и сразу направился к задней площадке, не обращая внимания на оставшиеся в салоне свободные места. «Осторожно, двери закрываются», — объявил высокий женский голос. Вслед за этим двери послушно закрылись, и трамвай тронулся в путь. Он, как маленький наивный ребенок, пытаясь подражать во всем старшему собрату-паровозу, методично раскачивался и громко стучал колесами по рельсам, уверенно катясь по серым, приводящим в уныние улицам, удмуртской столицы. Однообразные, блеклые виды проплывали за окном, чередуясь от одной остановки к другой. Скучные городские пейзажи дополняли деревья с обнаженно торчащими тонкими ветвями, серая каша чавкающей грязи и разбросанный на тротуарах мусор. К завершению серой картины дня приложила кисть природа, обильно закрасив небо грязным цветом ижевских мостовых. Граница, отделяющая поверхность земли от неба, стала абсолютно невидимой, словно по сумасбродной идее художника они должны были слиться в единое целое. Увиденные им картины добавили в его сердце еще больше нестерпимой боли, которую он с трудом сдерживал внутри себя. Казалось, все вокруг начинало меркнуть, только завидев молодого человека со старческой маской на лице, словно он был заражен неизлечимой страшной болезнью. Через сорок минут юноша вышел из трамвая и направился к видневшейся впереди кривой линии торговых рядов. Проходя мимо открытых торговых палаток, Максим уловил дурманящий запах жареных чебуреков, заставивший его остановиться. Закутанная, как капуста, женщина бойко торговала выпечкой, которая уходила нарасхват благодаря тесному соседству с Южным автовокзалом. Он вспомнил, что единственной едой за эти дни был съеденный еще вчера вечером кусок черного хлеба, посыпанный некрупными белыми зернами соли. Запоздалое чувство голода с силой кузнечного молота ударило в стенки живота. Ревущий надрывным голосом желудок страстно желал в качестве жертвоприношения только один, а лучше два или три аппетитных пирожка. Покупатель вынул оставшиеся деньги и два раза тщательно их пересчитал. Горсти монет, томящейся на ладони, не хватало около двух рублей, чтобы звонко посыпаться в жестяную тарелочку продавщицы. Голодными глазами он еще раз пристально посмотрел на румяные бока чебуреков и угрюмо побрел дальше. Желудок жалобно заныл, уподобившись капризному карапузу, у которого отняли любимую игрушку. Но через десять минут он успокоился, смирившись со своей жестокой участью.

На сером полотне неба стали появляться огромные темные пятна, словно кто-то неосторожно пролил на небосвод пузырек чернил. Испуганный осенний вечер осторожно спускался на землю, сменяя ненастный, дождливый день — пятницу 28 сентября 2001 года. Стрелки часов перевалили за половину четвертого, когда Макс, размеренно шагал по Сарапульскому тракту. Цветы, купленные на большую часть оставшихся денег, заставили отказаться от идеи добраться до кладбища на попутном автобусе или автомашине. «Пеший путь займет не менее двух-трех часов. — грустно подумал он, вглядываясь в полосу дороги, тянущейся вверх по невысокому холму.

— Нужно успеть до сумерек», — обдуманно принял он решение и перешел с шага на легкий бег трусцой. Он бежал в окружении мчащихся по разбитой дороге машин, которые,

подобно живым людям, изнеможденным тяжелым трудом за целый день, издавали скрипы, стоны и протяжный гул. Его взгляд был устремлен вперед, как у моряка, выглядывающего безопасный маршрут среди смертельных айсбергов. По этой причине в поле его зрения не попал неприметный «Пазик», везший с похорон траурную процессию. Необъяснимая сила гнала и гнала его к единственной и любимой Оле, невидимой рукой подталкивая в спину. Всего через час, не оправдав своих же мрачных опасений, он оказался у того места, к которому спешил еще с пробуждения. Как загнанный безжалостным наездником конь, юноша, тяжело дыша, остановился у подступов Южного кладбища. Тупая боль сковала ноги от коленок до самих пяток. Это было похоже на обвитую вокруг ног колючую проволоку, врезающуюся острыми шипами в живую плоть. Максим никогда так много и так быстро не бегал. Сейчас он даже мог бы похвастаться результатом перед институтским преподавателем физкультуры, не замечающим ничего незаурядного в этом худощавом студенте. Ему потребовалось около пяти минут, чтобы восстановить прерывистое дыхание, со свистом вылетающее из разгоряченных легочных мешков, которые не справлялись с возросшей потребностью в кислороде. Боль в ногах ощущалась тяжестью стопудовых гирь, навалившихся внезапно. Сейчас каждый его шаг был равносилен мучениям египетского раба, волочащего за собой непосильный каменный валун. Покрытое тонкой сеточкой трещин асфальтовое полотно закончилось, перейдя в перемешанную с щебенкой песочную дорогу. Недавно прошедший дождь накрыл дорогу влажным темно-серым покрывалом. Покрытая мелкими лужицами грязная гладь не скрывала внушительных протекторов проехавшего недавно большегрузного автомобиля. Две параллельные линии следов уходили в глубь проселочного пути, окаймляющего западную часть городского кладбища. «Вот здесь», — подумал он, проволочив отяжелевшие ноги еще пару сотен метров. Вдавленный во влажный песок рисунок автомобильного следа в этом месте описал неправильную кривую, всем своим видом сообщая о неповоротливом, тяжело развернувшемся автобусе. Максим в нерешительности остановился, окаменев перед массивным и гнетущим сознание Южным кладбищем. Оно на доли секунды показалось ему живым монстром, в сладостной истоме ожидающим аппетитной жертвы. Но и этого времени было достаточно, чтобы в нем затеплилась пугливая искорка животного страха. Душа сжалось в маленький комок, когда он, справившись с приступом нерешительности, в одиночестве прошел узкую тропинку сквозь невысокий кустарник. Теперь он находился внутри этого прижавшегося к земле живого монстра, чье утыканное мраморными или металлическими иголками тело раскинулось в разные стороны не на один километр. Здесь покоятся его родители, сюда два года назад он привез умершую бабушку, здесь лежит любимая Оленька — это страшное место будто издевалось над ним, навсегда отнимая все самое дорогое, что он когда-либо имел. Чувство одиночества и страха наполнило разорванные кусочки души, а, перелившись через края, превратилось в слезы, вытекшие из глаз. «А что если он не найдет Олю, что тогда?» — спросил внезапно внутренний голос. Кресты, могилы, кресты, могилы бесчисленной молчаливой армией со всех сторон окружили растерявшегося посетителя. Непоколебимая уверенность в том, что он сможет разыскать место захоронения Оли, подобно пару, бесследно испарилась. Юноша зарыдал, будучи не в силах противостоять подступившему отчаянию разбившихся надежд. Деревья ижевской городской усыпальницы второй раз за сегодняшний день слышали уже привычный им плач. Их спрятавшиеся в глубинах земных недр корни познали на вкус соленые человеческие слезы. Опустошенный внутренним терзанием, он медленно побрел по узкой кладбищенской тропинке, оглядываясь по сторонам в ничтожной надежде найти могилу возлюбленной среди чужих и неизвестных могил. Извилистый путь петлял из стороны в сторону, проходя мимо ухоженных, огороженных обелисков и заросших травой, не посещаемых родственниками земляных бугров с трухлявыми памятниками. Даже здесь, по окончании жизненного пути, чувствовалось несправедливое разделение на сословия, придуманное алчной нацией людей. Посетитель неторопливо скользил взглядом по фотографиям давно погребенных под могильными обелисками. С них взирали как совсем юные, так и старые лица. Вдруг справа, — среди памятных возвышений, он увидел еле узнаваемый контур погребального венка. Сердце забилось в полуобморочном припадке. Ноги, забыв о сковывающих кандалах, понесли его к манившей нежным теплом могиле. Он бежал, не разбирая дороги, лишь ощущая волнующий трепет встречи. Он даже не заметил, что, запнувшись о вышедший наружу корень тополя, упал на бугор старой могилы и, перевернувшись через спину, побежал дальше. Не добежав нескольких метров до вожделенного места, Максим остановился как вкопанный. Старый венок с выгоревшими на солнце пластиковыми листьями обрамлял проржавевший стальной контур. Юноша принял на себя такой удар, словно встретил в лобовой атаке скоростной поезд, который за мгновение перемолотил под тяжелыми, громыхающими колеса неравноценную по силам живую плоть. Ноги подкосились, подмятые отяжелевшим грузом растерянности и злости, увлекая за собой все тело. «Господи, святой боже, — искренне взмолился посетитель, упав на колени и сложив ладони. — Пожалуйста, помоги. Прошу тебя, смилуйся надо мной. Ты все можешь, твои возможности безграничны. Молю тебя». Взгляд, полный жалости и скорби, как и вырывающиеся из гортани слова, был устремлен кверху, где свинцовые тучи, подобно густым бровям, грозно сомкнулись, явно предвещая, что невидимый небесный правитель раздосадован от неумной человеческой гордыни и глупости. Он сидел на земле, от которой тянуло ледяным холодом, жадно следя за хороводом тяжелых, наполненных влагой туч, деловито снующих по небесному полотну. Он безвольно ждал чуда, которое, по его мнению, обязано было произойти. Томительно проходило время, но ничего, кроме медленно сгущающихся красок, на небе не происходило. Одиночество и душевная пустота вновь сковали его. Противостоять их силе и грозному напору Максим уже не мог.

«Может быть, она не хочет меня видеть». — робкой ноткой промелькнула в больной голове жестокая мысль.

«Да-да. Оля не желает тебя видеть», — цинично поддержал внутренний голос.

«Вот именно, не ж-е-л-а-е-т», — добавил он, растянув последнее слово по буквам, тем самым обрубив единственную жизненную нить, на которой держались редкие капли самообладания. Силы окончательно оставили предателя, и он грузно сел в проем между земляным настилом могил. Он сидел в нем, как несуразный механический робот, остановившийся при поломке питающих батарей. В такой позе юноша просидел не менее получаса, в абсолютном бездействии и равнодушии, взбудораженным воображением переваривая вынесенный приговор. Он встретил его без слез, без сожаления, словно в последние секунды уже сам знал исход своей судьбы. Надеяться найти среди нескольких-десятков, а может быть, и сотен тысяч необходимую могилу было так же глупо и нелепо, как ставить все состояние на самую слабую лошадь при бегах, заручившись призрачным шансом на чудо. Некоторое время спустя, под напором приближающегося осеннего вечера, он нехотя приподнялся. Сил передвигаться не было, но все равно Максим угрюмо повернул налево и, еле переступая, зашагал к единственному месту на кладбище, где его приход ждали с нетерпением. Он прошагал не менее нескольких сотен метров по узкой, поросшей сорняками тропинке, пока не подскочил, будто ошпаренный. Впереди себя он увидел массивный кованый крест, по бокам которого, прислонившись, стояли два больших венка, украшенных пластиковыми цветами и черными лентами. Ватными ногами он осторожно начал приближаться, опасаясь одним невольным движением разрушить маячившее впереди видение. Но призрачный мираж: оказался естественным и натуральным, когда приблизившийся вечерний посетитель смог кончиками пальцев рук ощутить смертельный холод, исходивший от отшлифованной до блеска доски, приклепанной к кресту. На ней рукой мастера было выгравировано: Звягинцева Ольга Игоревна 03.05.1981–26.09.2001. Как подкошенный, он рухнул на глиняный бугор, жадно и нетерпеливо обхватив его руками. «Девочка моя любимая, солнышко мое ясное, — вырвалось из его уст. — Я знаю, что предал тебя, я знаю, что ты никогда меня не простишь. Но я не хотел этого, я не хотел причинять тебе боль и страдание. Прости меня, если сможешь. Но я не смогу жить без тебя, я не смогу носить в своем сердце эту яростную боль». Соленые ручьи беззвучно ползли по состарившемуся юношескому лицу. Он без устали гладил причудливые узоры креста. Они представлялись ему милым девичьим лицом. Но она не слышала его мольбы о прощении, навечно застыв на двухметровой глубине, заваленная пластами глины, в тесном деревянном гробу. Ему еще долго представлялось, что он нежно гладит живую Оленьку, чувствуя волнующий запах ее волос. Придуманный им же самим дурман погрузил его в нереальный мир фантазий и воспоминаний, за стенами которого была отравляющая действительность. Спустя некоторое время защитные стены исчезли, возвратив юношу обратно в реальность. В ней была могила убитой девушки и проникшие на кладбище вечерние сумерки, вслед за которыми ворвется темная ночь. Юношеские губы нежно поцеловали стальную табличку. Он воткнул розы в основание кованого креста и привстал. Ему пришлось с силой заставить себя уйти от любимой девушки. Израненное сердце рвалось на части от понимания того, что он оставляет ее здесь одну, совершенно одну, навсегда в этом страшном и пугающем, месте.

Сумерки полностью отвоевали территорию у дня, в то время когда он дошел до двух однотипных памятников. Каждый год он приходил сюда, принося с собой немного еды (купленной выпечки и пары конфет), предназначенной для душ умерших родных. Когда он был ребенком, то услышал, что в родительский день души возвращаются с небес на землю, чтобы встретиться с родными и близкими. И в этот день обязательно нужно приготовить к их появлению подарок. Наступивший осенний вечер причудливо-уродливыми тенями отражался на металлических обелисках. Для отца и мамы они вместе с бабушкой смогли поставить только один памятник: скудной четырехмесячной пенсии старушки едва хватило на его оплату. А когда вслед за родителями на другой свет отправилась бабушка, то деньги на памятник щедро выделил собес. С предыдущего родительского дня ровным счетом ничего не изменилось. Два металлических памятника с выцветшей на солнце салатовой краской, грязные стеклянные банки из-под детского шоре, стоящие рядом со стальными основаниями. Максим никогда не любил это место. Кладбище пугало с необъяснимой силой, оно наводило на мрачные мысли о бренности человеческого существования. Мысль о смерти начала пугать его с похорон родителей. Он прекрасно помнил этот день: тогда они жили в небольшом деревянном частном доме. Стоял прекрасный солнечный июльский день, секундная стрелка часов должны была пять тысяч четыреста раз отстучать, прежде чем начался бы полдень. Макс, вооружившись вырезанными из дерева автоматом и пистолетом, играл в войнушки с соседскими мальчишками. Сколько раз они с детской наивностью до хрипоты доказывали друг другу, что один убил другого, даже и не подозревая всей жестокости и цинизма короткого слова — смерть.