Последняя акция Лоренца
Шрифт:
— Пятьдесят минут.
Капитан ушел. Ермолин мог быть уверен, что в течение пятидесяти минут его не потревожит ни один телефонный звонок и ни один посетитель.
Он распахнул папку и на первой же странице увидел такой знакомый бисерный, буквы словно на нитку нанизаны, почерк Никитыча.
Глава 16
Минуло несколько месяцев. Дело о сплаве не то чтобы потеряло свою остроту, но вошло в колею налаженной, осуществляемой по определенному плану длительной операции. Выявился круг лиц, имеющих к ней кто прямое, кто косвенное отношение. Остальные сотрудники занялись иными, быть может, не менее важными делами.
Оставалось, собственно, только одно неясное пятно — кто такой этот Роберт Шарки, или Доброжелатель, какими мотивами он руководствовался и какие шаги еще предпримет.
Корицкий, как и полагал Ермолин, действительно оказался если не талантливым, то, во всяком случае, очень способным ученым. Освободившись от так долго угнетавшего его чувства унизительного страха, он работал все это время, словно сбросив гору с плеч, даже с каким-то ожесточением. Новые идеи рождались в его голове — одна интереснее другой. Эксперименты тоже приносили важные результаты. Некоторые из них вполне могли послужить основой для самостоятельных, перспективных разработок. Идя по пути реализации своей старой концепции, Корицкий создавал теперь уже и настоящие ценности.
Сотрудники. лаборатории приметили в характере своего шефа существенные изменения: раньше при любом успехе он любил, как говорится, распушить перья, самое скромное достижение комментировал широковещательно и самодовольно. Теперь Корицкий стал куда скромнее, не балагурил, беспощадно обрывал все не относящиеся к делу разговоры и обсуждения, круто всыпал за опоздания на работу и затянувшиеся перекуры, чего раньше за ним не водилось. Словом, милейшего душку Михаила Семеновича словно подменили. Корицкий изменился и внешне — изрядно похудел, отчего стал выглядеть моложе и здоровее, черты его лица, прежде несколько аморфные, приобрели определенную завершенность, походка стала быстрой и энергичной.
Составить первую посылку за кордон, которую Корицкий передал незнакомцу у Провиантских складов, было относительно просто. Ее основу составили те материалы, которыми Михаил Семенович тогда действительно располагал. Их только в определенном направлении откорректировали по совету Осокина и других специалистов.
Теперь дело обстояло иначе.
Составлять новые посылки для Лоренца оказалось куда сложнее. Требовалось тщательно взвесить значение каждого материала в отдельности и их сочетание в целом, продумать необходимость передачи каждой формулы, каждого образца. Никак нельзя было упустить за рубеж те подлинно ценные материалы, которыми лаборатория Корицкого ныне могла справедливо гордиться.
И тут снова неоценимую помощь оказал Осокин. Благодаря его заботам не только гарантировалось полное соблюдение интересов нашей страны, но и достигалась высокая убедительность отсылаемых Лоренцу материалов.
В апреле случилось то, чего Ермолин подсознательно все это время ждал: пришло письмо от Доброжелателя. Оно было написано по-русски, от руки, и вложено в стандартный советский конверт с отпечатанной типографским способом четырехкопеечной маркой и поздравлением по поводу Международного женского дня Восьмое марта. Судя по штемпелю, письмо было опущено в почтовый ящик где-то в районе Васильевской улицы. Отправитель, как это следовало из текста, шел на установление прямого контакта с «компетентными органами СССР» — так значилось на конверте.
Текст гласил:
«В последнее время я отправил в ваш адрес два письма с информацией, которая, как я полагаю, не могла остаться незамеченной службой безопасности СССР. Однако, состоя с вами в односторонней переписке, я лишен возможности судить о том, насколько полезными оказались для вас сообщенные мною сведения.
Мне хотелось бы быть уверенным, что усилия, мною предпринятые и для меня отнюдь не безопасные, не пропали даром и вами приняты во внимание. Кроме того, я хочу знать, нуждаетесь ли вы и в дальнейшем в моих услугах, которые продиктованы единственно уважением к той политике, которую осуществляет СССР на международной арене. Я имею в виду разрядку.
Если я могу быть вам полезен и впредь, прошу дать мне об этом знать следующим образом. 14-го числа сего месяца между 15.00 и 15.15 поставьте на углу улицы Горького и проезда Художественного театра автомобиль с подъемником для замены уличного фонаря. Рабочий — ваш сотрудник — должен быть одет в синий комбинезон и синий берет. Обусловливаю эти детали, чтобы избежать случайного совпадения».
Ермолину все было понятие: мимо «технички» на этом перекрестке, едва ли не самом оживленном в Москве, за пятнадцать минут пройдут тысячи людей, промчатся сотни автомобилей. Установить, кто в этой лавине пешеходов и пассажиров Доброжелатель, будет абсолютно невозможно. Значит, инициативу он оставляет за собой. Разумно и профессионально тоже.
Ермолин нажал на кнопку звонка. В дверях неслышно появился помощник.
— Прошу срочно выяснить, — приказал он, — в каком отеле остановился американский профессор Роберт Шарки. Ну и все о нем: когда прибыл, по какой линии, один или в группе. Словом, все!
— Слушаюсь!
Четырнадцатое приходилось на завтра. Ермолин еще раз взглянул на штемпель и чертыхнулся, письмо было опущено десятого. Три дня, выходит, оно путешествовало от Дома кино до площади Дзержинского. Владимир Николаевич вспомнил, что несколько лет назад «Литературная газета» провела своеобразный эксперимент: отправила по разным адресам сто писем и проследила затем их судьбу. Оказалось, что в наши дни письмо из Москвы в Тулу идет дольше, чем при жизни Льва Толстого.
Как бы то ни было, времени оставалось в обрез. Ермолин вызвал к себе Турищева и Кочергина, чтобы отдать нужные распоряжения. Они обговаривали уже последние детали, когда в кабинете снова появился помощник. Вид у него был несколько растерянный.
— Что такое? — недовольно спросил Ермолин. Капитан Ряшенцев виновато развел руками:
— Нет в Москве никакого Роберта Шарки, Владимир Николаевич. И в Союзе нет. Правда, господин с такой фамилией приезжал несколько месяцев назад. Десять дней...
— Хорошо, — вдруг улыбнулся Ермолин, — можете идти. — Он повернулся к Турищеву и Кочергину. — Слышали? Выходит, Шарки — псевдоним. А может быть, и настоящее имя. Тогда он живет под псевдонимом сейчас где-нибудь в «Метрополе» или в «Национале». Только не в «Бухаресте», там его знают в лицо служащие.
— Можно поднять, Владимир Николаевич, — осторожно подсказал Турищев.
— Можно, — согласился Ермолин. — Только сейчас это не самое главное. Он ищет встречи сам. Мы ему ничего навязывать не можем и не должны. Давайте-ка лучше срочно подготовим все, что нам надо.
На следующий день на небольшой площади, открывающей проезд Художественного театра со стороны улицы Горького, там, где уходит на высоту третьего этажа шкала гигантского термометра, встала специализированная машина. Рабочее место занял молодой парень в синем комбинезоне, надетом поверх красной ковбойки. На голове парня едва держался лихо сдвинутый набекрень синий берет, через плечо висела сумка с инструментами. Обычная картина в жизни города не привлекла решительно ничьего внимания. Только шофер «Волги», стоявшей у ближайшего подъезда, недовольно поворчал, когда его попросили чуть подать машину в сторону.