ПОСЛЕДНЯЯ БАШНЯ ТРОИ (журнальный вариант)
Шрифт:
В то утро на счетчике в моем сознании горела огненная "двойка". Я плохо спал, раньше обычного пришел в больницу и нестерпимо долго ждал выхода врача. А когда он появился - тот самый, полный белый доктор, что в первый раз, - я понял все по его отчужденному виду и закричал:
– Вы его отключили! Вы его отключили!!
Доктор стоял передо мной с невозмутимым лицом и только тогда, когда я вцепился в воротник его халата, перехватил мои руки:
– У него произошел инсульт, - сказал он, - и наступила смерть мозга. Вы слышите, что я говорю? Вы меня понимаете? Вместо того чтобы кричать, подумайте лучше, где возьмете деньги на похороны, вашей карточкой их не оплатишь. И перестаньте меня душить!
А потом
– Помру - спалишь меня в крематории.
Я пытался перевести разговор на другую тему, но дед, увлекшийся, как обычно, своей мыслью, стал ее развивать:
– Гниение в могиле отталкивает эстетически, значит, оно неестественно. А там, в пламени, температура высокая, горение органики идет до предела - до углекислого газа и водяного пара. Вот самое естественное! Возвращение к первоосновам бытия! К тем компонентам, из которых миллиарды лет назад возникла жизнь на Земле…
И теперь, шагая прочь из больницы, я знал, что исполню его наказ, чего бы мне это ни стоило. Где угодно, какой угодно ценой достану денег и добьюсь, чтобы его сожгли, а не зарыли без гроба в общей яме для бедняков. Я все исполню, хоть не понимаю, какое отношение к моему деду имеет облачко пара. И я никогда не пойму, как может весь этот мир - как ни в чем не бывало - продолжать свое существование, когда его оставил лучший из людей.
А тот петроградский мир 2040 года, залитый летним солнцем, пестрый и шумный, чувствовал себя превосходно. Только что появившиеся в России голографические рекламы, новинка сезона, отделяясь от витрин, мимо которых я проходил, били мне в лицо. Они предлагали тонизирующие напитки, белье с терморегуляцией, невероятно дешевые рейсы в Южную Америку, Австралию, Новую Зеландию (Африка и Азия, почти сплошь пораженные контрацептивным вирусом и еще бурлившие, были пока исключены из туристских маршрутов).
Навязчивей других выскакивала передо мной реклама "Менуэта" - нового средства для женщин, которое позволяло "абсолютно гигиенично иметь половые сношения во время менструаций". Вспыхивающие в воздухе красотки, вздымая обнаженные бюсты, огненными буквами кричали, как они счастливы оттого, что им не приходится прерывать сладостное общение со своими любимыми даже на несколько ночей. Какая-то всемирно известная деятельница феминистского движения, возникая в деловом костюме, похожем на военный китель, строгим плакатным текстом провозглашала: "Противозачаточная таблетка была только первым шагом к равноправию! А "Менуэт" окончательно уравнял женщину с мужчиной!"
И я, двадцатилетний, только что потерявший единственного близкого человека, не имеющий ничего, кроме долгов и неизвестности впереди, шел сквозь эту вакханалию, наливаясь злобой. Я презирал своих соотечественников, празднующих победу в войне, в которой они не участвовали, восторгающихся чудесами техники, не ими созданными, ловящих с обезьяньей жадностью любые западные новинки, вроде голографических реклам, носков с терморегуляцией или тошнотворного "Менуэта". Я презирал весь этот мир, который, не заметив исчезновения моего деда, продолжал себе жрать, пить, совокупляться, изобретать новые развлечения. Мир, который уже предвкушал наступающее бессмертие, понимая его как бесконечное продление собственного свинства.
Именно тогда я решил, что не стану бороться за преуспевание в этом мире. Даже не из протеста и отвращения, из самой элементарной логики. Этот мир не заслуживал бессмертия, оно не могло пойти ему впрок, он был обречен. А раз так, все его соблазны ничего не стоили и бессмысленно было вступать из-за них в схватку. Бессмысленно, даже если знать, что он не погибнет у тебя на глазах, а исхитрится и просуществует немного дольше срока, отмеренного тебе самому…
Как давно это было! А в памяти сохранялось так ясно, словно произошло на днях. Совсем не ощущалась даль времени. Возможно, оттого, что перемены за эти годы оказались куда меньшими, чем ожидалось. Бессмертие получилось каким-то обыденным, да и окружающий мир ничуть не поумнел.
Моя "Церера" взлетела на вершину Троицкого моста. Наверное, не одну тысячу раз за свою жизнь я проезжал здесь, проходил, и все равно в этой срединной точке Петрограда, как всегда, перехватило дыхание при виде торжественного простора воды и неба в обрамлении набережных. Вместе с течением волн и полетом облаков стройно плыли по берегам царственные здания. Плыли сверкающие под морозным ноябрьским солнцем шпили Петропавловской крепости и Адмиралтейства, плыл красновато-золотистый резной Зимний дворец, плыли башенки, мосты, купола. Форштевнем рассекала течение Невы стрелка Васильевского острова, а Биржа и Ростральные колонны казались рубкой и мачтами этого гигантского корабля. Я снова на миг ощутил себя внутри драгоценной модели живой и соразмерной человеку Вселенной. Панораму не могли испортить даже несколько одиночных небоскребов, воздвигнутых в последние десятилетия. Они равнодушно высились, уходя под облака, точно меловые утесы, не имеющие отношения к городу у их подножия.
Да, этот странный город умудрялся веками сохранять единственное достоинство - свою красоту, непрерывно утрачивая, словно отторгая, все остальные сущности. Предназначенный быть столицей, он потерял державное главенство и больше к нему не возвращался, сколько бы вновь ни пытались ему навязать какую-то правящую роль.
Центр науки и промышленности, он без сопротивления покорился на рубеже нынешнего столетия новым хозяевам, ворам и разбойникам. Отдал на разграбление институты, обсерватории, заводы, равнодушно рассеял по свету своих инженеров и ученых. Тех воров и разбойников давно потопили в море еще большие разбойники - генералы из Правительства национального возрождения, потом сгинули и они сами. Но город уже разучился мыслить и производить.
Теперь он жил портом, торговлей, финансами, туризмом, развлечениями. Его величественная внешность больше не отвечала его сути, превратилась в обман, в декорацию. И все же колдовская сила этой красоты была еще так велика, что при виде ее сердце сжималось от восхищения и благодарности.
Может быть, причина в том, что сквозь эту вечную, вневременную красоту, равнодушную к людям и, кажется, способную существовать без людей, я видел живой, одухотворенный город, о котором рассказывал дед Виталий. Я понимал, что тот чудесный Ленинград-Петербург в большой степени тоже существовал только в его воображении, а реальный казенный мегаполис его молодости, где самого деда унижали и лишали работы, был все равно враждебен человеку. И все-таки я любил доставшийся мне в наследство от моего старика Петроград - пусть во многом придуманный, пусть обманувший надежды, но достойный признательности уже за то, что своей гармонией эти надежды разбудил. И я радовался, когда сквозь нынешний ликующий содом замечал в реальности отдельные черточки моего полувоображаемого города. И знал, что я - последний, кто вообще видит такой город.
Слева замелькали черные деревья Летнего сада, справа - такой же по-зимнему оголенный кустарник Марсова поля. Блеснул шпиль Михайловского замка, полыхнула в глаза реклама его ресторана "Император Павел", самого роскошного и самого дорогого в Петрограде. Я никогда там не бывал, с моим жалованьем - хоть прежним в полицейском управлении, хоть нынешним в Службе ООН - мне это было не по карману. Мелькнула шальная мысль: а что если взять и закатиться туда сейчас? С неограниченной финансовой подпиткой, которую мне открыли, я мог хоть попробовать шикарной жизни. Беннет явно не стал бы проверять, куда я спустил несколько лишних тысяч.