Последняя богиня
Шрифт:
Когда большие стенные часы били пять, один посетитель, пунктуальный по своему обыкновению, явился засвидетельствовать свое почтение батальону и вручить конфекты раненым. Конфекты были еще в большой моде в госпиталях стиля 1914 года; но опытность приобретается с годами: спустя четыре года посетители вполне достоверно узнали, что вульгарное красное вино, которое в эти героические годы называлось кислятиной, теперь имело больше шансов, нежели конфекты, на единодушное одобрение.
И я не знаю, была ли то простая случайность, вполне естественное сострадание к обиженной
Маркиз Трианжи, тот самый, которого я уже встретил в доме в аллее Катлейяс за день или за два до объявления войны, после этих четырех месяцев войны, явно милостивой, по крайней мере до сих пор, к Италии, все еще носил с той же моложавостью и с тою же элегантностью свои шестьдесят лет, из которых он, впрочем, честно признавал сорок девять. Это был человек очень представительный, чрезвычайно светский, и его почтительное ухаживание всякая женщина могла принять без неудовольствия, даже с некоторым тщеславием. Конечно, этот человек более значительный, нежели лейтенант Ги Гелиос, несмотря на несомненную молодость и несомненное богатство этого мальчишки. С тех пор, как когти госпожи д'Офертуар заставили госпожу Фламэй отказаться от лейтенанта Гелиоса, лейтенант Гелиос действительно был для госпожи Фламэй только мальчишкой.
– Дорогая моя, – уверял маркиз Трианжи, обнимая одной рукой плечи госпожи Фламэй, – дорогая моя, вам никогда не везло ни на друзей, ни на подруг. Госпожа д'Офертуар, если говорить только о ней, попросту дикий зверь.
Так маркиз Трианжи начал утешать госпожу Фламэй, и так госпожа Фламэй начала со своей стороны позволять себя утешать.
Наступала ночь. Госпиталь в аллее Наполеона начинал засыпать. Больные и раненые пообедали. Тишина воцарилась во всех палатах. Только батальон добровольных сиделок продолжал явно нарушать общее спокойствие и болтал с тем большей энергией, что теперь мог болтать лишь он один.
Большие стенные часы пробили шесть. Маркиз Трианжи все утешал госпожу Фламэй, а госпожа Фламэй все позволяла себя утешать.
В это время колокол у входа возвестил о прибытии транспорта тяжелораненых, эвакуированных по особенной милости в госпиталь Наполеона.
С санитарных автомобилей стали снимать тяжелораненых вместе с их носилками. Весь госпиталь бросился к ним навстречу. В особенности спешили добровольные сиделки. В декабре 1914 года первоначальный энтузиазм еще не иссяк.
Так что целая процессия белых платьев окружила носилки. И это было нечто чрезвычайно девственное.
Госпожа Фламэй – долг прежде всего! – должна была, конечно, с сожалением, прервать свое свидание. Тем не менее она проявила все требуемое усердие при выполнении своих священных обязанностей. Маркиз Трианжи, который сопровождал ее шаг за шагом, пришел от нее в восторг. Без всякого сомнения, если бы госпожа д'Офертуар вернулась в это время со свидания, которое она силой отбила у госпожи Фламэй, и находилась бы здесь, руки обеих сестер милосердия братски скрестились бы над какой-нибудь прекрасной раной, нуждавшейся в перевязке.
Одни за другими, носилки были пронесены по лестнице, коридорам и палатам. Их было восемь. Три офицера, пять нижних чинов. Последние носилки тотчас привлекли внимание: их сопровождал доктор с тремя нашивками, – морской врач, – который не выпускал пульса раненого.
– Доктор, – осведомилась одна из сиделок, – это офицера вы сопровождаете?
В этом можно было усомниться. Раненый был закутан в синюю шинель без нашивок и значков. Голова была забинтована от волос до подбородка. Видны были только закрытые глаза: раненый спал, несомненно он совсем обессилел.
– Офицер? – повторила, подходя, госпожа Фламэй?
Морской врач посмотрел на госпожу Фламэй:
– Да, сударыня, офицер, морской офицер, недавно раненный в Адриатическом море. Серьезный случай: голова очень повреждена, только одни глаза, почти чудом, остались невредимы. Тулон потребовал его эвакуации в Париж. Я сам только что переменил все повязки в санитарном поезде. Его надо лишь оставить отдыхать до завтра.
Госпожа Фламэй подняла голову:
– В Адриатическом море, доктор?
– Да, сударыня: во время сражения, в котором мы потеряли миноносец № 624… В самом деле, вы может, не знаете? О гибели миноносца № 624… не было сообщено в газетах…
Носилки со своим эскортом приблизились к палате № 8. Маркиз Трианжи предупредительно отворил дверь. Госпожа Фламэй вошла первая и облокотилась о постель.
– Ах! – воскликнула она, – миноносец № 624 погиб?
– Целиком, – подтвердил морской врач, – со всем своим экипажем.
– Ой!
– Ой!
– Ой!
Несколько сиделок вскрикнули. Госпожа Фламэй, как и другие, вскрикнула самым благовоспитанным образом.
Морской врач извинился:
– Я только что был, вероятно, груб… Извините меня, сударыни… Я не представлял себе, что участь миноносца № 624 сколько-нибудь касается вас…
Госпожа Фламэй спросила:
– Миноносцем № 624 не командовал ли лейтенант, которого звали господин де Фольгоэт?
– Да, сударыня, господин де Фольгоэт убит.
Говоря это, морской врач сделал шаг к госпоже Фламэй, глядя на нее так, словно он предчувствовал, что смерть господина де Фольгоэта могла быть для нее довольно тяжелым ударом. Но госпожа Фламэй оказалась безупречна в своем стоицизме.
– Ах! – сказала она только. И тотчас заговорила снова:
– У господина де Фольгоэта был, мне кажется, старшим офицером мичман господин Арель?
– Да. Также убит.
– Ах!
Морской врач посмотрел на госпожу Фламэй со странным и напряженным любопытством:
– Сударыня, – сказал он, прощаясь. – Если вы желаете самых подробных сведений о гибели миноносца № 624, никто не в состоянии лучше сообщить вам их, чем этот раненый, который принимал участие в том бою… это мой друг… Позвольте мне поручить его вашим особенным заботам.