Последняя черта
Шрифт:
— Ага, — Алиса прикрыла глаза, откинулась на кресле и смотрела на стоящую почти без движений Ташу, — И всё-таки к войне я оказалась не готова...
— Если мы ничего не будем делать, я свихнусь, — признался он. — Просто скажи, что ты на моей стороне.
— Конечно, я на твоей, — Алиса потянулась к нему, нашла ладонь и сжала, заглядывая в глаза, — Всегда была и буду. Если ты считаешь, что это будет правильно — делай. Просто будь осторожнее. Я... Если я потеряю ещё и тебя, то не знаю, что будет.
— Ты не одна, — напомнил Ворон. — Но когда ставишь идею выше жизней, об этом
... — Вас за собой, ага. — недовольно взглянула на него девушка, — Заткнись. Это был выбор каждого и мой — тоже. Просто нужно будет научится сейчас жить заново. Если будем друг у друга — то сможем. Всё уляжется, вернёмся домой...
Алиса почти мечтательно улыбнулась, сощурившись. Правда где он, этот дом, не понятно. Вроде был у Дикого — так вряд ли она сейчас сможет даже спокойно ходить возле этого здания. Квартира с ободранными обоями — слишком много дерьма в ней было, что бы она им даже попыталась стать.
Ворон вздохнул. Даже не потому, что Алиса сказала заткнуться, а потому, что был твёрдо уверен — ничего не уляжется. От этой уверенности болело в груди, хотелось сбежать и спрятаться, ведь Призрак улыбалась, улыбалась так, как он всегда мечтал... будет ли улыбаться, если поймёт то, что так ярко сейчас понимал он? Не бывает жизни внутри войны, не получится отмотать назад и стать прежними. Выстрел завтра, потом ещё один — и всё продолжится, будет только набирать обороты, а Призрак останется несчастной и разочарованной.
— Я у тебя есть. Сколько пожелаешь, — поддержал Ворон твёрдо, тряхнул головой, прогнал тяжёлые мысли обратно в холодную пустоту, откуда они на него наползали. — Поэтому, пожалуйста, живи.
— Куда я от тебя денусь, — пробормотала Алиса
В одиночестве Таше стало не уютно. Девушка поёжилась, забрала прядь коротких волос за ухо.
За этот месяц Доктор многое ей рассказывал с поучающими нотками в голосе. Про разное, иногда совершенно не мыслимое. Таша по началу слушала просто для того, что бы хоть что-то слышать, а затем внезапно начала обращать внимание. Она не была до конца уверена во всём этом, воспитанная религиозной бабушкой, сама не верующая никогда, но сейчас, глядя в черноту, видя свою тень, которую создавали горящие позади фары, ей захотелось что-нибудь сказать.
— Я не уверена, что здесь есть кто-то, — Таша испугалась слов, но отступать было поздно, — Но если вы меня слышите — примите его как равного, ибо он заслужил. А Мел пусть найдёт Марципан. Она заслужила.
И внезапно стало тепло-тепло в груди, хотя на какое-то мгновение холодный ветер усилился. Таша нахмурилась, огляделась, кивнула куда-то в пустоту и быстрым шагом вернулась в машину, на этот раз забираясь на заднее сидение. Хотелось сохранить это тепло, треплющееся слабым огоньком внутри, а для этого — нужно, как учил Док, погрузится в себя. Но внутри обнаруживались только воспоминания.
У Меланхолии постоянно шумело в ушах. Там медленно билось
— Так шумно... — тихо жаловалась Мел. — Так душно. Куда мы едем, Марц? Нам... точно туда надо?
Потом искала чужую руку, морщилась от противной усталости-боли, непонятно откуда взявшейся, переплетала пальцы, не находила сил сжать. Ждала ответа и видела в приглушённом холодном свете тёплые золотые глаза.
— Точно, — отвечала ей Марципан и голос у неё почему-то выходил дрожащим, — Разве забыла?
— Помню, — вздыхала Меланхолия. — Просто очень не хочу... никуда.
Приподнимала голову, пыталась увидеть больше и ближе, но не выходило, силуэт размывался, а голос совсем не хотел пробиваться через жужжание и шум. Тогда Мел прикрывала глаза и прекращала попытки, только притягивала ближе к себе чужую ладонь.
— Очень долго... столько станций, — замечала она ещё. — Нам не пора выходить? Я не слушаю. Не знаю, смогу ли я вообще встать.
— Не, нам на конечку, а потом ещё пол часа топать до Дикого, — вздыхала Марципан и в голосе слышалась улыбка, — Лежи спокойно.
Марц сжимала её пальцы, была здесь, рядом. Марц сидела, наверное, откинув одну руку на спинки рядов сидячих мест и смотрела на неё с тёплым, щемящим прищуром.
— Разве Дикий... — Мел начала и тут же осеклась.
Наверное Марц говорила не о нём, а его доме. Наверное это просто стало названием места; и стало очевидно, что ехать им некуда. Что этот поезд никогда не остановится, а они никогда из него не выйдут, потому что этот шум — он в ушах, голос — он снаружи, и пальцы — они тонкие, слабые, совсем не её.
— Таша...
Меланхолия открыла глаза и разглядела подругу. Шум поезда пропал, растворился в белой тишине, оставил после себя только её собственный почти неслышный голос на последнем слабом выдохе:
— А где Марц?.
— Вышла... Мел. Мел! — истерикой разлетелось в дребезги отчаяние, — Меланхолия!
Таша потом трясла её, умоляла сказать что-нибудь ещё, просила прощения. Плакала, утыкаясь в плечо, рвано дышала и сжимала зубы. Хотела спрятаться — куда угодно, в ванну, в объятия друзей, когда вернутся. Упасть на колени к Доктору в темноте и позволить ему перебирать пушистые волосы. Это всегда действовало на удивление успокаивающе.