Последняя черта
Шрифт:
— Кастрируем! — раздалось откуда-то, и по толпе пробежались одобрительные возгласы.
— А если я скажу, что мы все знаем их?! Людей, которые ебут нас каждый чёртов день, а мы настолько привыкли, что даже не замечаем?!
Она оглядела резко заткнувшихся людей. Определённо, какая-то забытая эмоция тяжело, с трудом, но поднималась со дна Невы пузырём воздуха — такого нужного, до одури, до скрипа зубов. Более живая, чем злость, более яркая, чем ненависть. Настолько чужая, что Меланхолия повысила голос ещё сильнее.
— Сегодня ночью мою подругу затолкали в машину и увезли! Моего друга
Она тяжело дышала, вертелась вокруг, заражалась и осознавала, что испытывает восторг. Серые глаза полыхали неистово, остервенело. Она чувствовала, как в груди не разжигается пожар, но пробуждается давно спящий вулкан, готовый взорваться пеплом и лавой.
Вот так вот, стоять перед огромной толпой — самый большой страх из всех. Быть на виду, под пристальными взглядами. Но Мел не было страшно. Её целиком и полностью захватили чувства, закрутили вихрем, вспыхнули воспоминаниями и вырвались наружу.
— Заебало!
— Так какого хрена мы сидим по норам?! — вклинилась Марципан. — Почему?! У нас есть, у нас появился шанс всё исправить! Они, — подняла палец вверх, — собираются сделать нас точками на своих радарах! Заставить вживить чипы в каждого человека! Понимаете?!
— Завтра будут судить девушку за убийство, которое она не совершала! — перехватила Меланхолия. — За убийство того, кто был ей дорог! Эй, Грек, — указала она на одного из мужчин. — Тебе бы понравилось сесть на стул, если бы Настю вальнули, а на тебя бы повесили дело,а?
В полумраке было плохо видно, но Грек нахмурился и прижал сестру к себе.
— Я не хочу так больше жить, ясно вам всем?! Не собираюсь! Завтра я пойду туда и подохну, если нужно, но я хочу свободы!
— Да!
— А как вам такое — все наши личные данные будут под их контролем! Сообщения, документы, бабки! Всё!
— Нахер!
— Да пошли они!
— Это мы дали им право, пока смотрели и молчали! Пока что они ворвались в чужие жизни, а скоро придут по наши души! Однажды застучат в ваши двери, и вам никто не поверит! Ни один адвокат не отстоит вашу жизнь!
— ДА!
— Мы сами дали им право, пока смотрели со стороны на чужое горе! Так заберём его!
Меланхолия продолжала что-то яростно кричать, жестикулируя, вертелась на месте, выхватывая горящие яростью взгляды, и даже не заметила, как пробились слезы. Её разрывало на части, окрыляло, поднимало вверх, швыряло оземь — всё это в один миг. Дух захватывало от пережитого, а Марципан смотрела на неё со своим, особенным восторгом и нежностью одновременно. Она не узнавала привычную Мел, видела в ней, пожалуй, давно забытую Викторию, хоть и не понимала этого.
Меланхолия спрашивала, и толпа отвечала, кричала, и поднимались вверх сжатые кулаки. Подвальное помещение полнилось другими уже эмоциями, но такими же бурлящими, как и при бое.
Уставшие люди способны на многое. Сейчас Марципан видела, как их личная специфичная, жестокая семья объединяется не потому, что кого-то хотят посадить ни за что. Потому что эти люди внезапно осознали риски потерь, поняли, к чему всё это ведёт.
...И пока Марципан целовала Меланхолию под восторженный свист, пока чувствовала солёный привкус, сама Меланхолия вновь затухала, но с тёплой улыбкой на губах. И пока они обе сливались в этом — в своём выборе, любви, восторге, кто-то где-то осознавал, подбирая листовку: «Я хочу свободы».
Дополнение | Не друг
Его всегда либо ненавидели, либо терпели специально.
Почему-то всем казалось, что быть ребёнком прокуроров — просто сказка. А если и так, то Лёха с уверенность заявлял — тянет на те, что писали некие братья Гримм. В оригинале, только вместо страшной ведьмы — мать, а серого волка заменяет отец.
У него с детства всё было. Элитный лицей, до него ещё — подготовка. Лёхе иной раз было страшно считать, сколько родаки каждый год тратили на его обучение, но он всё равно это делал и ужасался. Выходило больше ляма. Сама школа, дополнительные курсы, секции... Неизвестно, кого из него лепили и лепили ли вообще, но поначалу он даже поддавался. В начальной школе был, пожалуй, даже зазнавшимся. На него наезжали, конечно, ментовских детей недолюбливали даже среди мажоров. Он спокойно отвечал, пугал должностями родителей, а его ненавидели ещё сильнее.
Поэтому своё детство Леха ненавидит вспоминать. Ему откровенно стыдно по сей день. Не спасли даже многочисленные убеждения Дикого — единственного, кто знал, — что он был ребёнком, в жизни нихера не понимал, тем более, другой жизни и не видел.
Трампин Егор перевёлся к ним в четвёртом классе. Жил за три пизды, каждый день поднимался в пять утра, но ни разу не опоздал. Невесть как выбил бюджетное место переводом, чем бесконечно поразил учителей лицея №567, и мальчишку приняли, но предупредили — могут возникнуть конфликты на почве сильного социального расслоения. Но Егора это не пугало. Ему вообще, на самом деле, было плевать на окружающий мир — тогда его интересовали, как и Лёху, только знания.
Их не посадили за одну парту, как это обычно бывает в таких историях. Они сидели на разных концах класса, почти не говорили первые полгода — Лёха считал его странным, а Егору было всё ещё плевать — щуплый мальчишка с фальцетом вместо нормального голоса сливался с остальными одноклассниками. Разумеется, новенького травили. Не так сильно, как могли бы в школе похуже — сказывались адекватные учителя, трепетно относящиеся к каждому подопечному и пресекающие на корню любые оскорбления. Его называли нищебродом, спускали иногда тетрадки с домашкой в унитаз...
— Не смей с ним так обращаться! — однажды воскликнул Лёха, развернулся и со всей дури врезал учебным планшетом по голове однокласснику, который, пользуясь отсутствием классного руководителя, орал Егору что-то оскорбительное.
Это стало отправной точкой.
Егор не совсем понимал, почему за него вступились, но в любом случае был благодарен. Они бы обязательно пошли после школы вместе домой, но Лёху забирал водитель, а Егор шёл пешком до метро, а иногда пёрся до дома на своих двоих — зависело от того, дала мать деньги или нет.