Последняя Ева
Шрифт:
На столе стояла большая фотография мужчины в очках – наверное, это и был покойный муж Эмилии Яковлевны. Даже на фотографии было заметно, что взгляд сквозь сильные очки у него детский и рассеянный. Валя совсем не был похож на него ни чертами лица, ни тем более выражением рассеянности. И все-таки сразу чувствовалось, что он его сын.
– Если бы они стояли хотя бы на полках! – сказала Эмилия. – Мы бы их вместе с полками сняли и перевезли. Но стеллажи, да еще без стекол… Ужас!
Часть книг – правда, очень небольшая часть – все-таки была уже упакована в картонные ящики.
– Ладно, – вздохнула Эмилия. – Приступаем. А я пока, – оживилась она, – расскажу вам про балет Баланчина. Хотите?
Конечно,
Валя влез на стремянку и принялся снимать книги с верхних полок стеллажа, Надя принимала их снизу и передавала Эмилии, а та протирала тряпкой и укладывала в ящики. Пепельница стояла на стопке книг, и Эмилия поминутно стряхивала пепел с очередной сигареты.
– Да, так вот, приезжает Джордж Баланчин. – Она произнесла эту фразу с таким удовольствием, что даже столб не остался бы равнодушным. – Конечно, вся Москва умирает: ах, великий балетмейстер, ах, Европа и Америка, ах, как попасть! Я, разумеется, киваю, хотя про себя думаю: интересно, очень им здесь восхищались, когда он был Гога Баланчивадзе, питерский грузин? Травили скорее всего по причине особой его одаренности – обычное дело… Ну, в общем, ахаю, но в душе понимаю, что в случае чего переживу без балета. И вдруг, можете себе представить, звонит Кадик Бунтман и спрашивает: Миля, ты не могла бы побыть моей дамой на премьере? А Кадик, надо сказать, для женщин, которые не стремятся к мужику в постель, друг крайне удобный: без кобеляцких претензий. Но дамы он по причине кое-каких своих особенностей не имеет – ни для премьеры, ни для других дней. Вот и приглашает время от времени на публичные мероприятия, чтоб под статьей не ходить слишком явно.
Надя не поняла, что значат эти слова, но переспрашивать ей было неудобно. Валя уже освободил верхние полки и, спустившись пониже, сам передавал книги матери и Наде.
– Одним словом, сижу рядом с Кадиком на шикарнейшем месте в партере Большого театра. Пока увертюра, рассматриваю окрестные брильянты. У Люськи Кирилловой – роскошные, огромные, но, отмечаю про себя, меньше, чем у Вишневской. Так им, ликую, Галина Павловна, так им, подлым стукачкам! В общем, наслаждаюсь искусством. А на сцене уже балеринки пляшут, в плохоньких таких черных купальниках. Смотри, Миля, толкает меня Кадька, во-он та – Аллегра Кент, ты видишь, какое волнующее адажио? Как же, говорю, глаз не отвести! Это которая, четвертая справа? Нет, говорит Кадик, пятая слева. А-а, ну, ясное дело, просто пре… И вот тут… – Эмилия взглянула на Надю и Валю таким ликующим взглядом, как будто должна была сообщить им что-то самое главное. – И вот тут я наконец различаю среди прочих балеринок эту самую Аллегру Кент – и челюсть у меня отвисает на половине фразы. Молчу и как убитая смотрю на сцену – это я-то! А все дело в том, что эта пятая слева в одинаковом черненьком купальнике танцует так, что каждое движение ее рук мгновенно запоминаешь на всю жизнь! Как это происходит, почему – объяснить невозможно… Но я вдруг понимаю, что такое волшебная сила искусства. В чистом виде понимаю, потому что для меня балет – не кино, а явление абстрактное и в глубине души совершенно мне безразличное. Но она танцует это самое адажио – и я не представляю, как буду жить, когда она остановится!
Эмилия рассказывала так, что Надя сама остановилась, замерла на месте с книгой в одной руке и тряпкой в другой. Валя тоже замолчал, уронив какую-то книгу прямо в ящик.
– Что это ты там бросил, Валька? – тут же заметила Эмилия. – Что за книжка, дай-ка сюда!
Книжка была самая обыкновенная – кажется, учебник с длинным названием, в котором присутствовало слово «лингвистика». Но Надя заметила, как изменилось красивое лицо
– Оставь, Валечка, – сказала она. – Папину не надо упаковывать, я ее сама… – Прежнее выражение веселого оживления вернулось на ее лицо. – В общем, дорогая молодежь, дух веет где хочет, это верно было подмечено. Вот какова мораль сей басни!
К тому времени, когда пора было идти за мукой, Надя порядком устала. Она даже не предполагала, что обыкновенное перебирание книг может настолько вымотать! Но подавать виду ей не хотелось, да и зачем? Все равно Эмилия Яковлевна уже успела переодеться в серое креп-марокеновое платье с рисунком в виде темно-розовых пятен, а теперь закалывала свои гнедые волосы прекрасным черепаховым гребнем с перламутром – явно собираясь не в очередь за мукой. Тонкий ландышевый запах ее духов стоял в комнате.
– А где расчетная книжка? – спросила Надя. – Там по сколько кило дают?
– По одному на брата, – ответила Эмилия. – Нам, значит, два выдадут. У меня еще килограмм есть, Ниночка Рагозина из Польши привезла, подарила к Пасхе. В общем, ни в чем себе не отказываем! А ты куда это собрался? – спросила она, заметив, что Валя берет свою кепку.
– За мукой, куда еще, – пожал он плечами.
– А контрольная? – удивилась Эмилия. – Хочешь не сдать сопромат?
– Потом выучу, мам, – улыбнулся Валя. – Ночь не посплю и выучу.
– Да я и одна… – начала было Надя.
– Пошли, пошли, – повторил Валя. – Зачем тебе одной в темноте по подворотням бродить?
Эмилия Яковлевна промолчала.
Выдача муки растянулась чуть не на половину ночи. Очередь стояла спокойно, не возмущаясь. Да и какой смысл возмущаться, по всей стране трудности с мукой, ничего не поделаешь.
– А у моей хозяйки муж к родне на Белгородчину съездил, – рассказывала женщина в сером плюшевом жакете. – Привез целый мешок ржаной, я теперь сама хлеб пеку, как в деревне, бывало. А то в магазине гороховый – не укусишь, в зубах вязнет. А к Пасхе все равно белую надо, не черные же куличи печь-то.
Валя тоже рассказывал Наде разные истории, все больше из студенческой жизни. Вообще-то он не производил впечатления чересчур разговорчивого парня, но сейчас его можно было заслушаться – совсем как его маму.
– В общем-то, у нас среди преподавателей идиотов мало, – рассказывал Валя. – Все-таки специальность сложнейшая, дураков и хотели бы держать, да нельзя. Но попадаются экземпляры! – засмеялся он. – Недавно вечер был на Новый год, в нашем же ДК, потом поехали в общагу. Вина взяли, конечно: намерзлись же, пока добрались. Уселись у девочек в комнате, хорошо, не успели бутылки достать. Сидим, играем на расческах. Ну да, – улыбнулся он, заметив Надину улыбку. – Я, между прочим, очень красиво на расческе играю, большой талант, хоть сейчас в консерваторию. Вдруг в дверь грохочут, открываем – проверка. И, конечно, пошли собрания: зачем, да к кому, да моральный облик… – Валя снова улыбнулся. – А одна доцент наша, по марксизму, так и сказала: «Вот в моей спальне мужчин не бывало никогда!»
Тут он засмеялся так громко и беспечно, что на них обернулась вся очередь.
– Что ж смешного? – невольно тоже улыбаясь, сказала Надя. – Вас же могли исключить! И вообще…
– Вряд ли за это исключили бы, – возразил Валя. – У нас декан – умнейший человек, понимает, за что исключать надо, за что нет. А вообще, ну это же действительно смешно, когда пятидесятилетняя женщина такое говорит! Хотя ее скорее жалко…
Из подворотни они вышли за полночь, получив наконец муку и большую красную галочку в расчетную книжку. Надины каблучки остро стучали по особенному, звонкому московскому асфальту.