Последняя газета
Шрифт:
– Займитесь теперь вплотную своими субботними “портретами”, сказал он мне вдогонку.
Вот это и было наглостью. “Портреты” были вне его компетенции, и он мог бы удержаться от советов – чем мне впредь заниматься.
Быть может, я с детства лелеял мечту собирать в парках и скверах пустую посуду на свежем воздухе. Но самое поразительное, что я испытал облегчение. Истинное, беспримесное облегчение, что, быть может, объяснялось моим эгоизмом, безответственностью и малодушием. Теперь мне не нужно будет исполнять его идиотские указания, а главное – главное, мне
– И это всё? – спросил Сандро.
– Всё. Но ты знаешь, у меня будто гора с плеч. Засяду-ка теперь за новую повесть.
И тут Сандро сказал с неприятно-пренебрежительной интонацией:
– Эта твоя коллизия между писательством и журналистикой – чисто русская.
С какой это стати он вдруг опять заделался западником.
– Но я русский писатель,- гордо парировал я.- Кроме того, газетные материалы одноразовы, как презервативы, тогда как литературные произведения предполагают многократное использование…
– Хотя всякий кузнец ненавидит свой молот.- Он притворно расхохотался и стукнул меня по плечу.- Маркс, между прочим.
Я тоже кисло ухмыльнулся. И мы не забыли выпить еще по рюмке.
– М-да. Надо полагать, свою роль сыграл в этом деле граф Салиас.
По-видимому, кто-то донес, что ты взял за эту рецензию взятку.
– Во-первых, я ничего не брал,- сказал я, чувствуя, что краснею.
Краснею потому, что брать-то не брал, но, кажется, готов был взять. И одна эта готовность заслуживала наказания.- И, кроме того, ты же сам говоришь, что в Газете так принято.
– Срать тоже принято,- сказал Сандро с намеренной простонародной грубостью, которая всегда меня в нем коробила,- но никто этого не делает при всем честном народе. Для этого есть сортир…
И мне на миг показалось, что теперь, когда я падал с коня, он отнюдь не сочувствует мне. Как там у Ницше: падающего еще толкни…
– Впрочем, Салиас лишь предлог, конечно. Здесь есть и что-то другое.- Сандро погрузился в размышления. А потом потребовал, чтобы я изложил ему, что происходило у Иннокентия на дне рождения.
Едва я дошел до грузинки, он громко закричал:
– Ну вот! – И даже хлопнул ладонью по столу.- Вот именно!
– Что? – не понял я. Но испытал столь нехорошее чувство, будто этот и без того постыдный эпизод собираются показать по телевизору.
– Вот результат того, что ты не смотришь по сторонам, сочинитель фигов, и не видишь того, что творится у тебя под носом. Эта самая грузинка – текущая любовница толстожопого. Это знают все в отделе и далеко за его пределами. Поздравляю, ты попал в точку.
Засадил в самое очко.
Он будто злорадствовал. Мне стало и вовсе не по себе. Но уже через час, после пол-литра водки, мое настроение пошло на поправку. Тем более что Сандро, благородная все-таки душа, как мог утешал меня. За наше общее с ним здоровье он произнес длинный тост.
– Всё это фигня,- так патетически начал Сандро.- Дело не в деньгах. Ведь сами по себе деньги не растлевают, растлевает способ их зарабатывания. Их этот способ уже растлил. Из людей, в которых теплился огонь познания истины, они превратились в буржуазных интеллектуалов-начетчиков.
– Ты говоришь моими словами,- пробормотал я. А сам подумал: я перестал любить жену, как любил прежде. Я перестал благоговеть перед дивной юностью нашей дочери. Я стал дерьмом. И все это сделали деньги Газеты, заработанные неправедным для меня путем, уводящим прочь от призвания.
Меж тем Сандро продолжал:
– Они встроены в систему, работающую как часы, буржуазную систему добывания, и они винтики в ней. Мы же вольные люди, богема, цыгане, герои, потому что мы одиноки и сами по себе.
Здесь принципиальная разница. Разные социальные и психологические плоскости. В конце концов они представляют массовую культуру. Пусть массовую интеллектуальную культуру, ведь их элитарность – тоже товар. Мы же в любом случае – штучны!
Вне зависимости от качества нашего товара, которое, кстати, ничем не измеримо. Все дело в достоинстве и артистизме проживания жизни…
Он долго еще вдохновенно говорил. Но вдруг прервался и спросил:
– А, кстати, этот твой Али-Баба так и не объявился? – И сам за меня ответил: – Нет, конечно.- И закончил наш ужин таким трюизмом: – Ибо вдыхающему каждый день запах нефти, этого жидкого дерьма земли, чувство благодарности неведомо.
Глава VI. “ЧЕРТ, ВОЗЬМИ!”
Этих самых “портретов” я успел наваять штук пять. Был среди героев известный автор предгорных саг, был эмигрант, бытописатель московских, шестидесятых еще годов, интеллектуальных кружков, превращавших в клуб то курилку в
Ленинке, то пятачок у ближайшего пивного тычка. В таком духе.
Это были никакие не “портреты”, а литературные эссе на заданную тему. Работа, кстати, довольно сладкая и куда ближе сердцу, чем рецензирование Салиаса с Беляевым. И все бы хорошо, когда б не
Асанова, некогда меня на эту деятельность и подвигнувшая.
Пока я продолжал трудиться в отделе Иннокентия, первые три-четыре сочинения этого рода она напечатала, что называется, с колес. Но едва я был изгнан из среды культурологов, начались проблемы. Прежде прочего радикальным образом изменился ее тон в обращении со мной. Она уже не подобострастничала и не заигрывала, но говорила довольно жестко, порой даже раздраженно.
Свои игры “в девочку” она теперь адресовала другим, скажем, недавно снятому очередному главному редактору Газеты, который отчего-то продолжал неизменно являться к десяти на работу и с таинственными целями весь день околачивался в ее кабинете или поблизости. Занятно, что он сидел и ждал ее и тогда, когда ее не было.