Последняя газета
Шрифт:
Колобовки Вологодской области… Настораживало другое: никакие
“простые читатели” никогда никаких писем в Газету не писали.
Разъяренный бизнесмен, правда, мог изредка апеллировать к редакции с протестом против воспевания конкурента за его счет, но, как правило, по телефону и через своего пресс-секретаря…
Ну да начальству виднее. И я в один присест накатал несколько
“писем”. Самым жалостливым, кажется, вышло слезное послание некой вдовы из Ростова-на-Дону, в котором она повествовала, что жизнь ее мужа была загублена в железнодорожном депо начальниками-коммунистами,
Письма я “перебросил” и стал ждать. И вскоре был приглашен на летучку, на “кухню”, так сказать, чего удостаивались, кажется, отнюдь не все сотрудники, и это был жест доверия ко мне со стороны руководства.
В тот день я впервые за год с лишним своей службы увидел одного из небожителей Газеты. Не помню уж, как точно именовался его пост в холдинге, но, кажется, в названии фигурировало слово
“генеральный”. Так или иначе уже сама его наружность весьма озадачила меня, и поразила ослепительная и порочная красота двух его секретарш.
Во-первых, у него была коса. В Газете до того я видел лишь одного мужчину с косой и с серьгой в левом ухе – длинного худого рирайтера, в свободное время прыгавшего с вышки с парашютом, и чаще всего под банкой, потом его уволили за профнепригодность в сочетании с наглостью, чудовищной даже на фоне хамоватых его коллег.
У “генерального” серьги, правда, не было, одна коса, схваченная у основания пестрой ленточкой. Но в дополнение к косе на нем были джинсы, а на ногах то, что называется казаки. Так что выглядел он вполне дискотечно, хотя ему было лет под сорок. Как бы оттеняя эту атрибутику, он носил знаменитую боярскую фамилию и демонстрировал хватку записного комсомольского функционера.
То, что услышал я на этой первой и последней моей летучке, тоже было донельзя причудливо.
– Дозвонились до Шварценеггера? – спрашивал боярин какого-то идущего пятнами тридцатилетнего юношу, и я, клянусь, никогда не видел воочию, чтобы один человек так явственно боялся другого человека.
– Шварценеггер развелся,- ответствовал тот, дрожа.
– А до Паваротти? – наседал боярин.
– У него телефон не отвечает. Паваротти тоже развелся, промолвил юноша замогильно, с таким трагическим выражением, будто был провинциальным родственником оставленной жены знаменитого тенора.
– И что, они теперь живут без телефонов? – с убийственной язвительностью осведомился комсомольский боярин.
– Но удалось связаться с Вероникой Кастро,- пробормотал сотрудник уже совершенно паническим шепотом.
– И что Кастро? – небрежно поинтересовался начальник.
– Ее референт сказал, что Вероника никогда не голосовала за коммунистов.
– Неплохо.
– Она вообще никогда ни за кого не голосовала.
– Так и напишите: никогда за коммунистов не голосовала. Кстати, о Кастро,- повернулся он к другому.- Найдите мне подходящий социальный параметр: скажем, на Кубе – самая высокая детская смертность…
– На Кубе самая низкая детская смертность в Латинской Америке, пробормотал сотрудник извиняющимся тоном, натужно краснея, как если бы пытался достойно выжать непосильную штангу.
– Тогда другой параметр! – раздраженно бросил начальник и повернулся ко мне. Тут он позволил себе чуть ухмыльнуться, что могло сойти за приветливость.- Я прочитал ваши письма. Неплохо.
Но жизнь оказалась сильнее вымысла. Нам удалось достать подборку подлинных писем в редакции “Крокодила”. Пустим их колонкой справа по второй полосе. А вы,- он на секунду задумался,- вы не смогли бы составить нам антисоветский кроссворд?
Я не испытал шока и не упал в обморок. Я даже не удивился.
Наслушавшись его, я был готов ко всему. По всей вероятности, он не понимал, что оскорбляет меня. Думаю, он вообще жил в каком-то ином, нарциссическом мире – мире нового буржуазного мифа, и уже сам Овидий не смог бы изъять его оттуда – хотя бы потому, что не знал по-скифски.
– Это не мой профиль,- сказал я сухо.- Я литератор, а не составитель крестословиц. Я могу идти?
– Конечно,- позволил боярин, небрежно кивнув и потеряв ко мне интерес.- Мы с вами свяжемся.
Стоит ли говорить, что после этого моего демарша никто больше со мной связываться не стал.
Как я позже узнал – совершенно случайно,- Сандро не предлагали сотрудничать в “Черт, возьми!”. Но тогда он сказал мне:
– Я сразу же отказался участвовать в этой затее. Что ж за лишние пару штук пачкаться! Но тебе твой запоздалый отказ, не сомневайся, тоже пойдет в строку…
Быть может, он рисовался передо мной. А может быть, хотел подчеркнуть, сколь я – на его фоне – беспринципен и конформен.
Впрочем, не он завел этот разговор. Я сам принялся распинаться на ту тему, что Пушкин ненавидел и презирал Булгарина, помимо всего прочего, быть может, и за то, что тот издал, по сути, первую в России буржуазную “профессиональную” газету, как бы естественный продукт собственной подлости – “подлости” и в старом, и в нынешнем значениях слова. До того все российские периодические издания были вполне салонны, посвящены преимущественно изящной словесности, в крайнем случае сатире на политическую злобу дня, но непременно облеченной в литературную фору, и адресованы узкому дворянскому образованному кругу… Я говорил, что и вообще издание газеты – занятие вполне аморальное, род предательства и ренегатства, как раз для булгариных.
– Предательства чего? – иронически поинтересовался Сандро. Призвания артиста? Интеллигентского сословия?
– Предательства судьбы,- красиво сказал я.
– Что ж, в пушкинские времена было еще далеко до восстания масс,- обронил Сандро, и, по сути, это было замечание на тему.
Но кто бы мог подумать, что Коля Куликов читает Ортегу?
– Купцы и лавочники уже и тогда были,- возразил я.- И грамотные приказчики. И мелкие служащие. И гувернантки. И романтические горничные. А до появления “Северной пчелы” читать им было нечего. Пушкинский “Современник” у них не пошел, с базара они понесли Булгарина и Марлинского…