Шрифт:
Я думал, что знаю этого человека так же хорошо, как самого себя, но это оказалось неправдой. По молодости мы с Григорием Калейдиным часто куролесили вместе, потом, когда настала пора остепениться, дружили семьями, и были столь же близки и откровенны друг с другом, как в пору нашего знакомства — в далеком детстве. Он не считался успешным художником, никогда не мог похвастать количеством выставок, а о стоимости картин можно было говорить только относительно, и лишь его удивительное трудолюбие и способность, не гнушаясь, браться за самую мелкую работу, спасало семью от бедности. Несмотря на скромный характер творческой деятельности, талант его был удивительно многогранен. Казалось,
Однажды мне по роду службы пришлось уехать из родного города, и на какой-то период мы расстались. Вести донесли, что с моим другом произошли трагические события. После внезапной и страшной в своей абсурдности смерти жены, а вслед за тем гибели дочери, на короткий промежуток времени он словно пропал. Никто его не видел, не слышал. Я подумал тогда, что он запросто мог исчезнуть физически. Утопиться, к примеру, или быть убитым в какой-нибудь пьяной драке, где единственный исход — концы в воду.
Но, когда я вернулся, то к радости своей обнаружил его живым и здоровым. Более того — успешным, как никогда. Наступил тот период, которого каждый творческий человек ждет как манны небесной: слава, реальный интерес покупателей, немалый доход — все это свалилось на него в одночасье. Правды ради, стоит упомянуть, что такой оборот событий не слишком-то его радовал и находился мой друг в постоянном напряжении. И вдруг, на третий после моего приезда день он снова исчез. Вскоре мне удалось отыскать его в больнице. В припадке буйства, вызванного без всяких сомнений, очередным приступом белой горячки, он отрубил себе руку, которой создавал странные картины. В одной частной коллекции еще можно увидеть чудом сохранившуюся фотографию — даже не копию — одной из них (это единственное, что уцелело). Не уверен, что она понравится кому-либо, ибо что-то отталкивающее исходило от полотна. Впрочем, в самой картине, как художник, он был, бесспорно, очень интересен, но как человек — открылся для меня чудовищем, созданным для искушения низменных страстей, скрывающихся в каждом человеке. Я согласен был с некоторыми, которые утверждали, что такое творение не привиделось бы и Босху, и Дали, вместе взятым. Свора безумцев — голых (со всеми анатомическими подробностями) мужчин и женщин с уродливыми, чуть расплывчатыми и похожими на кошачьи головами, образующих клубок яростно совокупляющихся и беснующихся тел, — представляла собой глаз мерзкого гидроподобного существа, которое, в свою очередь, если смотреть на удалении, становилось зрачком одного из одержимых, показанного крупным планом, — самого мерзкого и большого, выглядевшего словно пришелец из Ада. Опять же, утверждали, и я склонен с этим согласиться, что в реальности эта картина производила куда более сильное впечатление, нежели карточка с фотоэмульсией. Эта картина была уничтожена огнем, как и все другие, что создал мой друг в то время, и ни одна из них не обладала даже каплей чистоты и нравственности, без чего раньше его творчество не возможно было и представить…
Только спустя полгода мой друг, наконец, отважился рассказать о том периоде жизни. Мы сидели в палате загородной лечебницы для душевнобольных. Он явно шел на поправку, и я до сих пор помню его светлый и радостный взгляд, которым он встретил меня. И до сих пор держу в памяти его рассказ, со всеми малейшими подробностями. После его смерти (та наша встреча была последней), я неоднократно пересказываю его историю сам себе, и жизнь моего друга, о которой я не знал,
" — …Вот ты говоришь, что не веришь, ни в Бога, ни в темные силы. Может быть, эта история заставит тебя изменить собственное мнение. А может, и не заставит, но, в любом случае, я хотел бы ее рассказать.
Я всегда боялся поделиться тем, что видел, потому что это не было похоже на сон, как меня пытались убедить здешние доктора. Все краски и запахи были совершенно естественны и отложились в памяти свежими пятнами. Ты ведь знаешь, как много времени я здесь провел, некоторое время лежал в настоящей камере с тяжелыми решетками на окнах.
Началось все с того, что после того нашего расставания (твоего отъезда), я пережил, пожалуй, худшие годы в моей жизни — умерла жена, дочь долго болела, переживая об уходе матери, а однажды, уже идя на поправку, вышла из дома на прогулку и попала под машину. Водитель был пьян и летел на скорости, не взирая ни на "лежачих полицейских", ни на крики людей. В случившемся я винил себя, хотя понимал, что не в силах был что-либо предотвратить.
Как проклятый я бродил по городу ночами, по тем улицам, где мы ходили все вместе: мать, отец и ребенок — я всегда держал обоих за руки. Не знаю, почему не днем, а именно ночью — быть может, потому что не было людей и никто не станет свидетелем твоих слез и рыданий, которые я не хотел выставлять напоказ. Господи! — думал я тогда, почему ты поступил так жестоко? Почему ты не оставил мне хотя бы дочь, мою ласточку, ее кровиночку…
Не знаю, когда во мне появилась мысль убить себя. До той поры я никак не мог понять людей, добровольно уходящих из жизни. Но когда передо мной открылась бездна отчаяния, нежелание плыть по воле жестокой судьбы, когда я не видел более смысла проживать на этой земле, когда, казалось, душа моя ушла вместе со смертью близких мне людей в иной мир, я решил не задерживаться на этом свете, а соединиться с ними там…
И вот я брел как-то по спящим аллеям санатория на берегу реки, ты знаешь, где это место. Там все замерло: спали люди, больные и здоровые; спали деревья; спали белки и птицы, которых мы вместе когда-то кормили с рук. Я прошел через почерневший лес, вдоль берега добрался до склона, который вел к небольшому, но глубокому каналу, где я и намеревался расстаться с жизнью.
Стыдно вспоминать, но я тогда долго раздумывал — раздеваться мне или нет, как будто собирался устроить прощальное представление, в котором надо сохранить остатки приличия. Я даже подумал о том, что глупо поступаю, раз приходят в голову столь пошлые мысли, и уже испытал сомнения в правильности намерений…
Лучше бы я сразу безрассудно прыгнул в воду, тогда бы я не встретился с этим человеком. Откуда он взялся, я не заметил, да и не задумывался, так как соображать был не в состоянии.
— Думаешь ты один, такой разнесчастный?
Услышав этот голос за спиной, я вздрогнул и обернулся.
Казалось, что и без того черная тьма вокруг сгустилась и исторгла из себя этого некрасивого и, пожалуй, даже уродливого человека (хотя, как я мог это заметить, сам не понимаю), а появление его было столь неожиданным, что я позабыл, зачем здесь.
Когда он вновь заговорил, я понял, что он все знает про меня. Я уже догадался, чей он посланец, но в глубине души надеялся, что ошибся, и что он пришел с добром. Глупец…
— Ну, прыгай, чего медлишь, или передумал? — таким образом он пытался вовлечь меня в свою жестокую игру.
Он понимал, что сейчас я этого уже не сделаю, но ему нужно было, чтобы я испытал страх перед своими мыслями. Хотя уверен, — шагни я в пучину именно в ту секунду, кто знает, может быть, Создатель принял бы меня, и пусть попы твердят все, что угодно, насчет самоубийства, но я теперь знаю цену многим речам.
Я не сделал последнего шага и остался наедине с ним. Он назвался. Имя его — Князь, олицетворяло с хозяином преисподней.
— Я знаю, о чем ты подумал, — сказал он. — Но я всего лишь его слуга…