Последняя любовь Екатерины Великой
Шрифт:
К обоим у государыни отношение особое. Со Строгановым ее роднила обида на Корсакова, ведь отставленный за измену фаворит тут же умудрился отвернуться от графини Брюс и закрутить роман с супругой только что вернувшегося из Парижа графа Александра Строганова, причем такой роман, что влюбленная женщина бросила мужа и маленького сына и отправилась за любовником в Москву очертя голову. Строганов, как и Екатерина, оказался на высоте, он не стал преследовать неверную супругу, отпустив с миром, мало того, подарил ей огромный дом в Москве, а сам в Петербурге воспитывал сына и занимался благотворительностью. Каждый раз, видя Строганова или слыша о нем, государыня, конечно, вспоминала
А с Нарышкиным ее связывали чувство юмора и смешное воспоминание еще со дней царствования императора Петра III. Лев Александрович очень любил всяческие награды, но ему никак не удавалось получить орден Андрея Первозванного. Помогла хитрость. Оказавшись однажды у императора Петра Федоровича в момент его одевания к выходу, Лев Александрович долго с вожделением смотрел на Андреевскую ленту, потом, словно дитя, попросил ее примерить. Петр только пожал плечами, дозволяя. Нарышкин надел, но попросил выйти в соседнюю комнату, мол, там зеркало побольше, да и мешать государю не будет. Император снова позволил. За следующей комнатой последовала еще одна, потом и вовсе зал с огромными зеркалами. Но в зале полно придворных, конечно же, заметивших Льва Александровича с орденской лентой.
В государевы покои он вбежал якобы не в себе, чуть не со слезами уверяя, что погиб. Как теперь без Андреевской ленты при дворе показаться?! Петр посмеялся, пришлось награждать хитрого Нарышкина орденом, чтоб носил сию ленту по праву.
Сама Екатерина после переворота держала графа в опале недолго, вернула ко двору и полюбила за острый язычок. Этого язычка побаивались многие, Нарышкин под видом шутки часто говорил весьма горькую правду.
Вот таким чудаком был Лев Александрович Нарышкин, в гости к которому звала своего гостя императора Иосифа Екатерина. Она все твердила Ланскому:
– Вот ты увидишь, увидишь!
Словно тот сомневался. И действительно увидел. Снова были раздвигающиеся горы, масса придумок, роскошь дворца из 60 комнат и парка, шутихи и пальба из пушек в честь дорогих гостей. Графу Фалькенштейну весьма понравилось, он даже решил проехать по всему парку, чтобы осмотреть и отдаленные уголки. Но сделать это пришлось в сопровождении только хозяина, без императрицы, у которой вдруг разыгралась мигрень. Заметив, что она морщится от боли, Ланской отказался от поездки.
– Ах, Саша, не стоит. У Льва Александровича столь прекрасный парк, что нужно поехать и посмотреть.
– Ваше Величество, парк никуда не денется, едва ли Лев Александрович завтра велит его вырубить, я успею посмотреть. Позвольте остаться с вами, мне красота будет в тягость, если буду знать, что вы больны.
Екатерина сжала его руку, тихонько шепнув:
– Я тебя отдельно сюда привезу на следующий год. Только ты и я.
Не привезла, но одно обещание уже сделало его счастливым. «Только ты и я»… Что могло быть приятней для слуха?
Но не привезла. Не потому, что забыла или не захотела, просто случилось нечто, едва не разрушившее все мечты и чаянья Ланского…
Потемкин в очередной раз наехал в Петербург. Прошелся строгим взглядом по дворцу, устроил несколько разносов ни в чем не повинным слугам (для порядка, чтоб не забывали!), с удовольствием пересказал императрице произошедшие с ним события, обсудил планы и зажил красивой жизнью сибарита до следующего приступа меланхолии, в результате которого появлялась необходимость снова развеяться на просторах Российской империи. Эти приступы удивительным образом совпадали с действительной необходимостью отъездов, и умные люди понимали, что меланхолию Потемкин просто разыгрывает, чтобы все выглядело так, словно он и правит-то от скуки, а вот оно как удачно получается! Менее наблюдательные ахали: а что было бы, занимайся Григорий Александрович делами серьезно?!
Екатерина к таковым не относилась, она прекрасно знала цену своему тайному супругу, но именно потому, что знала недоступное сторонним наблюдателям, его так и ценила.
В начале августа умерла мать Григория Александровича Дарья Васильевна. Екатерина могла сколько угодно скрывать свое тайное венчание с Потемкиным, но в душе-то знала, что это ее свекровь, и всегда относилась к ней особенно внимательно, без конца осыпая своими милостями, даже если это шло вразрез с правилами. Но Екатерине ли бояться правила нарушать?
Не особо знавшая придворные тонкости, Дарья Васильевна по простоте душевной очень просила портрет государыни, чтобы носить его на груди. Старушке это казалось такой малостью. Пусть на портрете не будет бриллиантов, к чему они, но чтоб Катя была как живая. Сложность заключалась в том, что носить портрет императрицы на груди имели право только статс-дамы, что совершенно немыслимо для положения Потемкиной. Но Екатерина ради любви к сыну Дарьи Васильевны и к ней самой ничтоже сумняшеся заказала такую миниатюру и пожаловала свекровь в статс-дамы. Для матери дорогого ей человека ничего не жалко. А двор… ну, что двор, позлословил и забыл.
И вот теперь Дарья Васильевна приказала долго жить… При одном воспоминании о доброй старушке они ревели в два голоса, поддерживая друг друга и утешая.
Среди прочих дел Потемкин поинтересовался и успехами своего протеже Ланского. Восторг императрицы был еще сильнее, чем в письмах. Все сводилось к одному: «Ах, Саша!»
Она не рассказывала о том, что в постели любовник стал полным хозяином. Это днем он бывал смущен, скромен и неслышен, в спальне, стоило почувствовать ее тело в своих руках, куда что девалось! Теперь диктовал Александр, а она с восторгом подчинялась. Ланской не уходил, как предыдущие фавориты в ночи, едва удовлетворив свою любовницу, нет, он знал, что она захочет еще раз. Укладывался удобней, прижимаясь всем телом к ее спине и обхватив руками, при этом одна ладонь по-хозяйски располагалась на груди, а вторая внизу живота, в запретном месте. Долго вытерпеть такое положение Екатерина просто не в состоянии, изнутри снова поднималась волна желания. Но Александр уже научился, он не набрасывался сразу, сначала дразнил. Ласкал до тех пор, пока она уже бывала не в состоянии вытерпеть, выгибалась дугой от сладострастия, и только тогда поворачивал к себе. Главным для Екатерины оказывалось не закричать на весь дворец, она даже придумала зажимать зубами край припрятанного для этого под подушкой платка. Можно ли такое пересказать Потемкину или вообще кому-то? Блестя глазами, Екатерина просто восклицала: «Ах, Саша!» – а щеки без румян полыхали краской смущения.
То, что его протеже угодил государыне в спальне, Потемкин понял с первого же дня, она не звала прежнего фаворита к себе, значит, довольна нынешним. А потом о сладострастных стонах хозяйки дворца князю донесли и камер-юнгфера с камердинером. Что ж, так даже лучше, пусть Екатерину развлекает молодой любовник, а сам князь займется своими племянницами, кои тоже весьма умелые в любовных баталиях (сам обучал!).
Порадовало князя и полное равнодушие Ланского к чинам, наградам и, главное, власти. Все были довольны. Иметь в спальне государыни своего человека, которым она весьма довольна, но который не рвется к власти, это ли не успех?