Шрифт:
Виктор Мануйлов
Последняя надежда
В печной трубе волком выл декабрьский ветер, пригоршнями кидал мокрый снег в окна, и тот стекал по стеклу горючими слезами. Близился Новый год, время настоящих холодов давно приспело, а на дворе не поймешь что: то ли осень не хочет уходить, то ли зима загуляла в краях неведомых.
В избе, бывшей когда-то обыкновенной пятистенкой, но переделанной на городской манер, в комнате-кухне, куда выходит черный зев русской печки, у маленького телевизора сидели двое: Елизавета Ивановна и Кузьма Афанасьевич Дрожкины,
Шла передача местного телевидения под названием «Чудесная поляна». Упитанный мужчина почтенного возраста, лысоватый, но при усах, топтался вокруг стола, на котором громоздились коробки, и восторженным голосом выкрикивал:
– Итак, перед вами пять вариантов ответа: Авачинский, Везувий, Кракатау, Попокатепетль и Фудзияма. Вопрос: извержение какого из названных вулканов в позапрошлом веке было наиболее сильным? Приз за правильный ответ… стиральная машина! На размышление – одна минута! Время… пошло! – И резко взмахнул рукой.
Четыре женщины, возраст которых был искусно снижен лет на десять обильной косметикой, и один мужчина в красном галстуке тупо взирали на большой экран, на котором текла куда-то огненная лава, вздымались тучи пепла и летели огромные булыжники. Вокруг них амфитеатром сидели зрители и тоже пялились на экран в ожидании чего-то невероятного за свои собственные деньги. Или хотя бы вожделенной возможности заглянуть в равнодушное очко телекамеры, чтобы знакомые увидели, что и они тоже там были.
Огромный циферблат равнодушно отсчитывал секунды. Время стремительно таяло.
Мужчина в красном галстуке встрепенулся первым, по-ученически поднял руку и произнес не слишком уверенно:
– Мне кажется… Везувий.
– Есть первый ответ! – в восхищении вскричал ведущий и даже подпрыгнул от возбуждения, которое его распирало. – Кто имеет другое мнение?
– Мне кажется… кажется, что это… этот самый… – и женщина лет тридцати показала на экран со светящимися надписями. Затем набрала воздуху и выкрикнула так, как на пустынной ночной улице кричат «Караул!»: – Фудзи-я-яма!
– Фудзи-я-яма! Бра-аво! Осталось одиннадцать секунд! Кто еще? – вскинул вверх руки ведущий от переполнявших его чувств.
– Кра… Крака-тау! – почти прошептала одна из трех еще не выступавших женщин, в парчовом платье с открытыми плечами. И даже рот открыла от страха.
– Краката-аууу! Ура! Краката-аууу! Время кончилось, дамы и господа! Посмотрим правильный ответ. Ита-ак… ита-ааак! Что там у нас с экраном? Что, в конце концов, у нас с экраном, господа? Ах, у нас с экраном ничего, у нас на экране рекламная па-ааа-у-зааа! Подождем правильный ответ!
Господа еще шире открыли рты и вытянули шеи.
На экране молодой человек брился необыкновенной бритвой, необыкновенная молодая женщина терлась щекой о его необыкновенно чисто выбритый подбородок. Затем другой молодой человек чистил зубы необыкновенно полезной пастой, а необыкновенно очаровательная женщина вдыхала выдыхаемый им необыкновенный аромат и по-кошачьи жмурилась от необыкновенного удовольствия. И только после этого экран поморгал-поморгал, и вместе с кипящей лавой и пеплом из кратера стали вылетать буквы, покрутились, не находя себе места, опали и выстроились в слово.
– Ответ на экране! – взвизгнул ведущий от восторга. – Кра-ка-та-у! Браво! Госпожа Липская, стиральная машина ваша! Аплодисменты победителю второго тура!
Женщина в парче взвизгнула громче ведущего и захлопала в ладоши. Остальные похлопали приличия ради победительнице, вовсе не разделяя ее восторга, и понуро побрели на трибуны амфитеатра…
И в тот же миг на экране телевизора в избе снова рассыпался белый снег. Затем экран и вовсе погас, а вместе с ним погасла и тусклая лампочка под потолком, и лишь в черной утробе печи светились красные угольки.
– Ах, чтоб их черт! – произнес Кузьма Афанасьевич, имея в виду тех, кто командует столбами и висящими на них проводами.
Елизавета Ивановна молча вынула стекло из керосиновой лампы, чиркнула спичкой, подожгла фитиль, водрузила стекло на место – и черные бревна, все в длинных и глубоких трещинах, с торчащими из пазов клочками мха, осветились красноватым светом.
– Эк, скажи на милость, какие деньжищи крутятся на этом телевидении, – вздохнул Кузьма Афанасьевич, принимаясь скручивать цигарку из туалетной бумаги. – Пришел, значит, угадал, и получи вещь. Не пахал, не сеял, а урожай собрал. Чудно, ей-богу, чудно. – Помолчал малость, выпуская из себя дым в печную прорву, и продолжил: – Тут вот на пенсию кое-как, стал быть, а там, понимаешь ли… такое дело. Дуриком попал пальцем в небо – и на́ тебе стиральная машина. Или еще что. Выучи всякие там премудрости, ходи, значит, на эти игрища и выигрывай. Или, положим, по знакомству. Этот-то, с усами который, в накладе небось не остается.
– А то, – поддакнула Елизавета Ивановна. – Знамо дело. У них там все схвачено. Все, значит, сродственники и кумовья. А как же. Нынче без этого никуда. Одно слово – мафия.
– То-то и оно, – согласился Кузьма Афанасьевич и поскреб у себя в затылке.
Ветер между тем взъярился до такой степени, что за стеной стал слышен топот козьих копыт и жалобное блеяние.
– Животные, а тоже беспокоятся, – вздохнула Елизавета Ивановна. И спросила у самой себя: – Аль пойти успокоить?
– Всю ночь не находишься, – зевнул Кузьма Афанасьевич. И вдруг приподнялся на табуретке, приблизился к окну и даже приложил к уху ладонь. – Никак опять волки? Слышь, баба? Слышь? То-то же козы забеспокоились. А с ветру – чего бы это они вдруг? А? С ветру-то…
Елизавета Ивановна тоже прислушалась, затем мелко-мелко закрестилась на чернеющую в углу икону. Заворчал и старый кобель Тёмка, спавший в углу за печкой.
– Что, Тёмка, волки или что? – спросил Кузьма Афанасьевич, заглядывая теперь за печь.
Тёмка приподнялся на передние лапы, зевнул во всю пасть, клацнул зубами, виновато вильнул хвостом и снова лег, свернувшись калачиком.
– Почудилось, – произнес с сожалением старик. И распорядился: – Давай, Ивановна, похлебаем чайку на сон грядущий да на боковую.