Последняя сказка цветочной невесты
Шрифт:
– Ну? – спросила она.
– Я боюсь тебя, – хрипло проговорил я.
Она улыбнулась.
После этого меж нами что-то изменилось.
Я чувствовал, что в последующие месяцы её тайны обрели невероятную силу притяжения, затягивая её в иное пространство. Целыми часами она в одиночестве бродила по берегу, сидела в нашем саду среди болиголовов, паслёнов и других ядовитых цветов, вглядывалась в разные книги, не переворачивая страниц. Иногда она вздёргивала подбородок с настороженным взглядом, словно кто-то звал её по имени. Я вспоминал истории о жёнах-селки. В
Я наблюдал за ней каждый день, выискивая знаки, что наше время вместе подходило к концу, и начал замечать мелочи: то, как быстро она проходила по Галерее Чудовищ; как гладила маленький полумесяц шрама на своей ладони, переодеваясь ко сну; как ела со скоростью дикого животного, не знающего, когда в следующий раз удастся найти пищу.
Мы играли в наши игры от отчаяния. Лишь под покровами мифа мы могли разговаривать друг с другом. Только в одолженном свете сказки я мог смотреть на Индиго сколько пожелаю.
И в последнее время я начал ненавидеть наши игры.
Моя супруга по-прежнему любила меня. Я видел это в её глазах, в том, как её пальцы задерживались на моём лице, как она прикладывала мою ладонь к своему горлу и держала меня за руку в темноте, когда я просыпался от кошмара. Но спустя три года любви было недостаточно, чтобы удержать её рядом со мной.
Одним весенним утром зазвонил телефон. Тогда я ещё не знал, но именно в тот миг всё изменилось. Я сверял планы по новому проекту, а Индиго читала письма от своих благотворительных организаций. Нам редко звонили по городскому, и Индиго выглядела удивлённой.
– Да? – Она держала трубку на расстоянии. Губы сжались в тонкую линию. Ручка выпала из пальцев. Я смотрел, как она захлопнула ставни внутри себя даже прежде, чем подняла взгляд и посмотрела на меня. – Конечно, – ответила она человеку на другом конце провода.
Индиго повесила трубку.
Я ждал.
– Тати, моя тётушка, умирает, – сказала она. – Ей нужно нас увидеть. Не знаю, сколько ей осталось.
– Когда мы уезжаем?
Индиго выглянула в окно, посмотрела на море. А когда заговорила, у меня возникло ощущение, что она обращалась к кому-то, кого в комнате не было.
– Мы уезжаем в Дом Грёз завтра.
Глава пятая
Жених
Сны всегда казались мне, как учёному, разочаровывающими, если даже не ленивыми, мотивами. Это могли быть знамения или пророчества, послания или таинства. Сны могли проходить сквозь врата из рога и быть правдивы или проскальзывать сквозь врата из слоновой кости и говорить ложь. В самой своей сути грёза – это дверь.
Иногда за этой дверью нет ничего, кроме лиц незнакомцев. Иногда за дверью оказывается целый ряд обид и унижений, сорванных и сохранённых, как фрукты вне сезона. А иногда дверь – лишь часть тебя самого, которую изгнали, отсекли по причинам, что тебя заставили забыть, и лишь в снах она смеет проявить себя.
В ту ночь прежде, чем мы отправились в Дом Грёз, ко мне приходил мой брат.
Прежде он никогда не являлся мне ни во снах, ни в кошмарах. Он существовал лишь в сумерках на границе пробуждения, когда я размышлял о невозможном и откладывал его прежде, чем это увидит солнце.
В сне брат был повёрнут ко мне спиной и полз к большому шкафу из кедра в коридоре моих родителей. Брат, которому скоро исполнится шесть, забирается внутрь. Я кричу ему. Вижу, как его розовые пальчики скрываются во мраке. Вспоминаю о куртках в шкафу, о шерстяном отцовском пальто, которое я как-то носил по всему дому, трубя в рукав, словно я – слон. В тот миг я слышу смех моего брата.
Маленькая пухлая ручка тянется из темноты шкафа. Я иду к нему, намереваясь коснуться его, когда вдруг улавливаю лёгкий аромат яблок. Индиго тоже здесь. Она проползает мимо меня, сбросив каблуки; её бронзовая рука сжимает ладонь моего брата, и тот затягивает её в шкаф.
– Подождите! – кричу я им.
Но Индиго уже вне досягаемости. Я – лишь отметка на пути, тот, кого оставили позади засвидетельствовать происходящее. Возможно, я – дверь.
Возможно я – грёза.
Я долго изучал фотографию Дома Грёз – так часто, что узнал его сразу же. Но я недооценил тот факт, как именно Дом Грёз обрёл своё название. Я думал, дело было в претенциозности, с которой богатеи планировали строительство своей усадьбы на вашингтонском острове ещё в 1901 году. Но Domus Somnia прекрасно сочетался с названием.
Дом представлял собой архитектурную жемчужину в четыре этажа, сложенных из алого кирпича. Его крутые остроконечные крыши поддерживали фигуры хмурых сатиров и кариатид с тонкими талиями. Снаружи он был украшен огромными витражными эркерами. У входа были посажены розовые кусты, казавшиеся неправильными, слишком яркими – словно помада на губах трупа. Мой взгляд остановился на тонкой башенке, на окне странной формы.
Это был глаз.
Голубой, немигающий, с идеальной золотой окружностью зрачка.
На фотографии Индиго Дом Грёз казался ностальгическим в своей красоте, величественным померкшим артефактом мёртвой эпохи. Наяву Дом Грёз казался живым. Проплывающие облака создавали иллюзию, словно кирпичная кладка раздувалась и опадала. Дышала.
Я уставился на дверь из кованого железа. Со скрипом она открылась, и этот звук отозвался внутри меня болью. Я увидел пару маленьких бледных ступней, переползающих через укрытый тенями порог. Впервые за много лет мой разум пытал меня знакомыми образами – перепачканными в варенье пальцами, срывающимся смехом, букетом одуванчиков на желание.
«У тебя никогда не было брата», – сказали мне родители.
Но я вдруг понял – он был здесь. Мой брат был здесь, и если я войду в Дом, то найду его…
В машине ладонь Индиго накрыла мою. Касание её кожи вернуло меня к себе. Я сморгнул. Тени вокруг Дома рассеялись, как звуки смеха.
Это был первый раз, когда Дом шептал мне. И не последний.
– Когда я была здесь в последний раз, Тати сказала мне, что рада быть слепой, потому что ей больше не придётся видеть меня, – сказала Индиго, глядя за окно.