Последняя ступень (Исповедь вашего современника)
Шрифт:
Около комнаты, где восседает с микрофоном Левитан, встретишь Суркова, Полевого, Сергея Васильева, Грибачева — верных сынов КПСС. И вот, значит, я в их числе. Многим ли из 1600 членов Московской писательской организации доверяется в такой день выступить с Красной площади?
Для того, чтобы окончательно была ясной степень моей правоверности, прикладывается еще один документ, статейка, написанная по заказу… не помню теперь уж, по заказу какой газеты, но, очевидно, тоже к 7 ноября:
«В НЕОПЛАТНОМ ДОЛГУ»
Оказывается, мир — это что-то гораздо большее, чем расстояние от лавки в переднем углу до полатей или от Петра Семенычева сарая до Ефимова амбара. Мир — это даже не то, что увидишь, забравшись на высокую липу и оглянувшись на все четыре стороны: вон деревни Брод, Негодяиха, Останиха, Курьяниха, Куделино, Зельники… Вон Плаксинские кустики, а вон и сама Журавлиха.
Все это хорошо, но оказывается, что есть еще страна Италия, очертаниями схожая с сапогом, и Скандинавский полуостров, похожий на прыгающую кошку. Учительница показывает нам, а мы запоминаем.
Оказывается также, что мир начался не вместе с нами, а что-то было и до нас, например, Парижская коммуна и Октябрьская революция.
Мы, родившиеся в середине двадцатых годов, естественно, стали понимать это лишь в тридцатые годы. Восстание декабристов, Парижская коммуна и Октябрьская революция для нас казались тогда уже одинаково историческими событиями.
Так, человеку, родившемуся в 1957 году, будет, когда он осознает себя, далекой историей казаться Великая Отечественная война.
Он не сразу научится понимать, что мог бы родиться рабом, а не гражданином Советского Союза, а мог бы и совсем не родиться, потому что его мать угнали бы в фашистское рабство, а отца казнили бы за то, что он коммунист.
Сам я, если признаться откровенно, довольно поздно задаю себе вопрос: а что было бы со мной, кем бы я родился, чем бы занимался, что и кто бы я был, если бы за семь лет до моего рождения не произошла Великая Октябрьская революция.
Положим, начальная школа в нашем селе была давным-давно. Говорят, что она называлась церковно-приходской. Но ведь ни у кого из нас — ни у меня, ни у моих сверстников: Васи Кузова, братьев Грубовых, братьев Черновых — ни у кого из нас и мысли никогда не было остановиться на четырех классах начальной школы.
Как-то решилось само собой, что мы стали учиться в семилетке.
Это «само собой» потом часто будет встречаться в нашей жизни, и только позже мы поймем, что вовсе все тут не само собой, но что за все уже на сто лет вперед оплачено кровью борцов 17-го года.
Так, например, я после окончания семилетки собрал чемоданишко и уехал «в город». Так называлось у нас уехать во Владимир, потому что не было поблизости других городов. Само собой совершилось, что я стал учеником средней школы номер один, которую во Владимире зовут образцовой. Тогда я ни минуты не задумывался, почему ее зовут образцовой и почему я «само собой» начал учиться в такой школе. Теперь я знаю, что образцовой ее звали по старинке: некогда это была губернская образцовая гимназия.
Вот, значит, и первая разница. Уж наверное в губернскую образцовую гимназию, где учились дети с Дворянской улицы (ныне улица III Интернационала), уж наверное не поступить бы туда мужицкому сынишке из глухого села Алепина. А если бы, чтобы поиграть в либерализм, и приняли для экзотики одного-двух, то ничего бы это не изменило. Ведь весь наш 8 «Б» — были дети рабочих и крестьян.
Когда же мне захотелось строить моторы для самолетов и когда я был принят в механический техникум, стал учиться там и получил диплом техника-технолога, все это я воспринял как должное, и все совершалось так, как будто кто-то заранее приготовил для меня и сам техникум, и общежитие при нем, и ежемесячную стипендию, и темно-синюю книжицу диплома, и, наконец, должность на заводе.
Нам, выпускникам, диким казалось бы, если бы кто-нибудь сказал: ну что ж, выучились, а теперь ступайте на все четыре стороны, сами ищите себе работу, сами устраивайтесь в жизни как хотите.
Это другое дело, что нам, восемнадцатилетним паренькам, не пришлось и дня проработать на новых должностях, потому что подоспела другая работа. Шел 1942 год, и немцы рвались к сердцу Кавказа.
С каждым годом все разительнее разница в судьбах — меня живущего и того воображаемого меня, который жил бы на земле, не познавшей Октябрьской грозы.
Россия без индустриальных пятилеток, без социалистической системы ведения хозяйства, конечно, не устояла бы под ударами гитлеровской военной машины, и рабство, унизительное и беспросветное, поглотило бы русский народ. И каждый сын его и каждая дочь его разделили бы с ним его горькую судьбу. Значит, начались бы годы подпольных мыслей, подпольных чувств, подпольного накопления сил, которое, конечно, рано или поздно разметало бы все и вся, что придавило народ к земле, потому что никакие силы не могут держать согнутым целый народ безгранично долгое время.
Вместо всего этого после окончания войны я поступил в Литературный институт имени Максима Горького.
Литературного института, конечно, и в помине не было бы при иных условиях, а если бы и возникло учебное заведение похожего типа, то, конечно, оно было бы одним из самых привилегированных и, значит, самых недоступных для нас заведений.
Кирзовые сапоги и полинявшие от соли гимнастерки, и которых пришло в институт наше поколение, вряд ли явились бы пропуском в Царскосельский лицей.