Последняя воля Станиславы Д'Асп
Шрифт:
– Так ее намерением было… чтобы я… сам?..
Никто не ответил ему. Он посмотрел на запад. Огненный диск солнца опускался все ниже.
– Я должен, я должен это сделать, я поклялся.
Одним прыжком он очутился в могиле. Руки его судорожно сжимались:
– Пресвятая Матерь Божия, дай мне силы!
Он взял топор, высоко замахнулся им над
Он промахнулся. Топор попал в сгнившее дерево и расщепил его на мелкие куски.
А графиня улыбалась.
Старый садовник отвернулся; сперва нерешительно, а потом все быстрее он побежал от могилы. Оставшийся работник последовал за ним. Ян Ольеслагерс посмотрел им вслед и потом пошел медленно, шаг за шагом, по направлению к замку.
Граф Винсент д'Оль-Ониваль остался один. С минуту он колебался, хотел крикнуть, позвать убежавших. Но какая-то необъяснимая сила зажимала ему рот.
А солнце опускалось все ниже и ниже; оно кричало ему, – он слышал, как оно кричало.
А графиня в его ногах улыбалась.
Но эта улыбка и придала ему силы. Он опустился на колени и взял с земли нож.
Рука его дрожала, но он воткнул нож, воткнул его в шею, которую он так любил, любил больше всего на свете!
Тут он вдруг почувствовал громадное облегчение и громко захохотал. Его хохот раздавался так громко и пронзительно в вечерней тишине, что ветви берез дрожали и покачивались взад и вперед, как в смертельном испуге. Казалось, будто они вздыхают и рыдают и хотят бежать, далеко то этого страшного места. Но они все-таки должны были стоять на своих местах, должны были видеть и слышать все, прикованные к почве своими могучими корнями…
Ян Ольеслагерс остановился, там у пруда. Он слышал этот страшный хохот, которому не было конца, слышал, как рубил топор, как скрипел нож. Он хотел уйти дальше, но что-то приковало его к земле, какая-то неодолимая сила удерживала его на месте, словно и он прирос к земле, как березы. Его слух обострился до невероятности, и ему казалось, что сквозь громкий смех он слышит, как трещат кости, как разрываются жилы и мускулы.
Но среди всего этого в воздухе вдруг раздались какие-то новые звуки. Нежные, серебристые, как будто сорвавшиеся с губ женщины. Что это такое?
Вот опять и опять… Это было хуже ударов топора, хуже безумного хохота графа.
Звуки продолжали раздаваться все чаще и яснее… Но что же это такое?
И вдруг он сразу догадался – это смеялась графиня.
Он вскрикнул и бросился бежать в кусты. Он заткнул пальцами уши, открыл рот и вполголоса смеялся сам, чтобы заглушить все другие звуки. Он забился в кусты, как загнанный зверь, не осмеливаясь перестать издавать эти бессмысленные звуки, не осмеливаясь отнять руки от головы. Он широко раскрыл глаза и смотрел на дорогу, на лестницу, которая вела к открытой двери часовни.
Тихо, неподвижно.
Он ждал, затаив дыхание, но он знал, что когда-нибудь этому ужасу настанет конец. Когда там, сзади, исчезнут последние тени в темной чаще вязов, – когда наконец зайдет солнце.
Все длиннее и длиннее становились тени; он видел, как они растут. И вместе с ними росло его мужество. Наконец-то он осмелился: он закрыл рот. Он ничего не слышал больше. Он опустил руки. Ничего.
Тихо, все совершенно тихо. Но он все еще продолжал стоять, ожидал, притаясь за ветвями.
Вдруг он услышал шаги. Близко, все ближе, совсем рядом.
И он увидел в последних багровых лучах заходящего солнца графа Винсента д'Оль-Ониваля. Он шел мимо и не смеялся больше, но его застывшее лицо ухмылялось широко и самодовольно. Словно он только что проделал самую удивительную и невероятную штуку.
Твердыми, уверенными шагами он шел по дороге, держа в высоко поднятых руках тяжелую красную урну. Он нес в склеп своих праотцов останки своей великой любви.
А графиня улыбалась.