Последняя женская глупость
Шрифт:
Иннокентий Сироткин
15 июня 2001 года.
Дачный поселок Бурьяны Арзамасского района
– Кеша, угомонись, – ласково сказал он. – Ну дохлое дело, Кеша, пора понять! Не ерепенься, я тебя умоляю…
И улыбнулся терпеливо, понимающе, участливо. Глаза у него при этом были усталые, но тоже исполненные терпения и понимания.
Никогда Иннокентий Сироткин не видел у своего старинного дружка таких глаз, не слышал такого голоса. Всегда он был под стать своей фамилии – резкий на слово, резвый в мыслях и движениях, стремительный, как бы звенящий, бряцающий оружием при каждом шаге. Говорил коротко, точно, в глаза не смотрел, а взглядывал, словно на курок нажимал, ну а если уставится пристально, задумчиво – это беда: возникало ощущение, что он выцеливает жертву, медленно ведет вслед за нею ствол пистолета с навинченным на него глушителем. Черт его знает, почему именно эта ассоциация возникала у Сироткина, когда он видел этот оценивающе-прицеливающийся взгляд у своего старинного дружка.
Да, они и впрямь могли называться старинными друзьями, ибо знакомы были лет сто, не меньше, еще с институтских времен, когда вместе перепечатывали на машинке, а потом втихую распространяли исключительно среди своих, проверенных и доверенных, диссиду, и запрещенного Замятина – штучку покрепче любой диссиды, и Солженицына, и массу прозы подобного рода, в которую самым причудливым образом порою затесывались неприличная «Лолита», стишки Баркова, «Заветные сказки» Афанасьева и прочая, и прочая, и прочая, извините за выражение, эротика, где всякая часть человеческого тела называлась своим настоящим именем, и это безумно будоражило, гораздо сильнее политических филиппик Солженицына и Максимова.
Потом они втроем (потому что у Иннокентия Сироткина было два закадычных дружка) враз кинули на стол директору гибнущего проектного института, в котором маялись по распределению, заявления об уходе и одними из первых в Нижнем ударились в книжный бизнес. Во Дворце спорта, в парке имени Ленинского комсомола, позднее названном просто и скромно – Швейцарией, топтались над стопками бестселлеров (в ту пору книжного голода всякое новое издание было бестселлером, поскольку шло на ура), мотались на перекладных в Москву, на книжный клуб в «Олимпийском», возили тяжеленные сумки, тележки, потом смогли позволить себе нанимать машину, потом купили «Газель» одну на троих: к тому времени у них уже был крохотный офис и прочно забитые местечки как в «Олимпийском», так и в самом Нижнем. Вскоре они ворочали целыми тиражами: брали у провинциального издательства (в ту пору еще не все они ликвидировались как класс и печатали не по 5–10 тысяч, а по 200, 300, даже по полмиллиона книжек зараз!) тираж какой-нибудь там «Анжелики», или «Приключений Рокамболя», или Алистера Маклина, или безумно популярного Чейза на реализацию и садились на телефон, продавали товар с предоплатой в отделения «Союзпечати», книготоргам или таким же, как они сами, книготорговым посредническим фирмам, которых расплодилось великое множество. А деньги издательствам выплачивали потом, когда прокрутят не раз и не два… иногда и вовсе не выплачивали, такое случалось, когда они доподлинно знали, что ждущие от них денег вот-вот накроются большим медным тазом. Кидали, короче, как могли. Случалось, кидали и их, но постепенно приятели поняли, что закон теперь на стороне сильного, и не стеснялись посылать вышибал к недобросовестным плательщикам. Первым у них был такой Егорушка Малышкин аж из Южно-Сахалинска. К нему поехали два наемника – «афганца», Коля и Вова, профессиональные тестомесы, умеющие с разгону взбегать на стены, – и оставили вместо Егорушки выжатый лимон. А деньги привезли в чемоданчике. Потом таких случаев было множество, но этот – самый первый, он вселил веру в удачу, оттого и запомнился. Постепенно Резвун, Сироткин и Бронников прославились как мужики, которые умеют за себя постоять и спуску никому не дадут. За все то время их самих качественно кинули только раз – и то по форсмажорным обстоятельствам. Это случилось, когда они еще в 92-м году дали оглушительную промашку и загнали десять тысяч «Кавказских сказок» в злополучный город Грозный… Комментарии излишни?
Обиднее всего, что сказки эти были их собственной продукцией. Да, к тому времени они уже издавали книги, начав именно со сказок, потому что они расхватывались, как горячие пирожки. Издательство их называлось «Реброс» – этакая звучная аббревиатура: Ре-звун, Бро-нников и С-ироткин. Однако находились шутники, которые позволяли себе глумливо поинтересоваться: «Чье-с ребро-с?» Название они сменили, конечно, не из-за этих шутников: пора пришла побегать от налоговиков, перерегистрируя фирмы то в одном районе города, то в другом, в эти игры они тоже играли!
Господи боже, да в какие только игры они не игрывали, на чем только денежку не наваривали, пока не возник «Бук» (не дерево – бук, а книга – book, название четкое, емкое и интеллигентное) – издательство с собственной полиграфбазой в виде бывшего «Нижполиграфа», который удалось подгрести под себя, и теперь с ними уважительно разговаривали даже крутые мэны из столичного «ЭКСМО», ну а всякие провинциальные «Фениксы» общались исключительно с придыханием. И всегда они были втроем, всегда вместе, всегда рядом, и настолько все между ними было крепко, надежно на зависть другим, тем, кто подставлял ножку своим компаньонам, отстреливал их, «заказывал», что люди диву давались. Честно, Сироткину и самому такая прочность отношений порой казалась чем-то необыкновенным! Ведь десять лет, десять лет вместе. Они вросли друг в друга, они знали друг друга наизусть, казалось, могли наперед предсказать каждый шаг, каждый поступок, они стали почти как братья… Но испокон веков жила старинная приговорка: «Кто тебе выколол око? – Брат. – То-то столь глубоко!» Именно ее вспомнил Сироткин сейчас, глядя в новое, незнакомое лицо человека, бывшего ему как бы братом – другом и братом, слушая его новый, приветливый, смертельно-убедительный голос:
– Ты должен это сделать. Тебе просто ничего не остается, понимаешь? Иначе…
И он чуть кивнул в сторону соседней комнаты. Там, за плотно запертой дверью, таилась смерть. Медленная, мучительная, неотвратимая.
Иннокентий медленно повернул голову и посмотрел на эту дверь. Парень с косой темно-русой челкой, одетый в грязно-серую футболку, – тот, который приволок его сюда и был, само собой, пособником в преступлении, – надежно заткнул все щели тряпками. Палачи сами боялись плахи, на которую готовились возвести жертву, и по спине Сироткина снова и снова потекли струйки ледяного пота. Стоило только представить, что станется с ним за неделю… Тем особым зрением, которое проявляется у некоторых особенно чувствительных натур в минуты смертельной опасности, он заглянул в будущее и увидел себя сломленным, сдавшимся.
Да, он сдастся, но будет уже поздно. Он дойдет до состояния, когда согласится на все, чтобы только спасти собственную жизнь, но в это время его организм уже окажется непоправимо разрушен. И согласием он выкупит не спасение от смерти, а лишь незначительную отсрочку!
В то время как теперь… Только взять ручку и подписать несколько отпечатанных на принтере страничек! Больше ничего!
– Слушай, а где гарантии, что ты от меня после этого отстанешь? – безнадежно спросил он. – Что не потребуешь, к примеру, возврата ссуды, и вообще?.. Где гарантии, что не решил обобрать меня до нитки?
– Ради бога, Кеша! – воскликнул «друг и брат», изумленно, светло улыбаясь. – Зачем, ну сам посуди, зачем мне это? Я хочу только то, что прошу, а все остальное так у тебя и останется. Можешь поверить и не беспокоиться: я забочусь только о будущем, а прошлое меня не волнует. Все, что было в прошлом, в том числе эта несчастная ссуда, – все твое.
– Скажи мне одно: знает об этом Саныч? – исподлобья поглядел Иннокентий. Это было отчество третьего компаньона, именно так его близкие и звали, а вовсе не по имени или фамилии. Смешнее всего, что они все трое были Александровичами: Иннокентий Александрович, Григорий Александрович, Николай Александрович (одна из их фирм-однодневок так и называлась «Саныч»), однако прозвище это прочно приклеилось только к одному из них, самому старшему, умному, хваткому. – Это вы вдвоем измыслили или все тут – твоя личная инициатива?
«Друг и брат» мягко улыбнулся:
– А ты сам подумай, решился бы я на такое дело сам-один? Конечно, знает! В конце концов, он же все уже подписал, один ты дергаешься. Подписал – и спокойно уехал в отпуск. Отдыхает сейчас на бескрайних иорданских просторах.
Иннокентий отвел глаза. Да, Саныч подписал все эти бумаги. Он так же, как друг и брат, любил крутую игру. Особенно сейчас, когда постепенно становилось модным быть порядочными, законопослушными дельцами. Если честно, то Иннокентий Сироткин стремился к этому с первого дня создания их первой фирмы. Но тогда, в начале 90-х, быть законопослушным негоциантом значило пустить себе пулю в лоб, перерезать вены, шагнуть с табурета с петлей на шее, сунуть голову в газовую духовку и выпить несметное количество тазепама, причем проделать все это одновременно, враз. Но теперь ситуация изменилась, и изменилась очень сильно. Почему бы не измениться им самим? Почему бы не зажить, как и подобает порядочным буржуям, получая законную прибыль, платя законные налоги?
Нет, Сироткин, конечно, не дошел до такой степени альтруизма, чтобы вообще восстать против «черного нала». Это глупость. Но содрогания в виде учреждения дочерней фирмы по продаже земельных участков и замораживания прибыли… Он сопротивлялся, как мог, да что проку в его сопротивлении? Еще вчера он дал бы в морду человеку, который предсказал бы ему события сегодняшнего дня. Но что, если Саныч и вправду подписал бумаги и уехал в отпуск, наверняка зная или догадываясь о том, какими методами будет убеждать Сироткина «друг и брат»? Умыл руки, так сказать. А почему нет? Если его продал один из тех двоих, которым Сироткин верил как самому себе, даже больше, чем самому себе, почему не может продать и другой? Но как же им потом жить, как работать дальше?