Последняя жертва "Магистра"
Шрифт:
Орден меченосцев после кончины магистра Готфрида фон Кельгофа просуществовал недолго. Его разгромили литовцы и земгалы. А в 1237 году он был объединен с тевтонским орденом.
Говорили – и это зафиксировано в документах той эпохи, что в день смерти Бернарда фон Репгова случилось сильное землетрясение, и надгробный камень на могиле магистра ордена Меча раскололся пополам. Связывали стихийное бедствие с гневом безвременно усопшего фон Кельгофа, который покинул свое последнее пристанище, чтобы покарать убийцу, но мы позволим себе в этом усомниться.
1. СТАРИК
Он сидел у окна кухни и о чем-то сосредоточенно
Старик был одет небрежно: полосатые пижамные брюки по низу обтрепаны и не раз чинены, на серой рубахе не хватало пуговиц, наброшенный на сутулые плечи пиджак из толстого "флотского' сукна в пятнах. Несмотря на то, что за окном теплынь, конец лета, ему холодно – под пиджак пододета меховая безрукавка, а ноги покоились в опорках – валенках с обрезанными голенищами.
Квартира старика находилась в полуподвальном помещении, и потому через давно не мытые стекла ему была видна только обувь прохожих да кусочек киноафиши большого рекламного стенда на доме напротив. Кухонное окно забрано снаружи ржавыми прутьями, в приямке валялись окурки, обертки от мороженого, газетные лоскутки и битое стекло.
На газовой плите уже давно шипел, бормотал вскипевший чайник, но старик, погруженный в свои мысли, не замечал этого. Видно, что в молодости он был привлекательной наружности. Даже дряблая кожа с темными старческими пятнами не могла скрыть выразительности черт удлиненного лица с упрямым подбородком; лоб у старика высокий, нос аккуратный, прямой, не утративший свою форму за долгие годы, как это бывает у людей преклонного возраста; седые волосы густы, давно не стрижены, зачесаны наверх.
Вода в чайнике клокочет; позвякивая, подпрыгивает крышка. Наконец старик перевел взгляд на плиту, встал и выключил газ. Заварил чай – обстоятельно, не торопясь, со знанием дела. Пьет вприкуску с кусочками быстрорастворимого сахара, которые крошатся в руках. Старик недовольно хмурится, кряхтит, смахивает крупинки на ладонь и ссыпает в стеклянную банку из-под майонеза.
После чаепития пошел в комнату, лег, не раздеваясь, на кровать поверх одеяла. Комната просторная, с высоким, давно не беленым потолком. Старые, выцветшие обои наклеены небрежно, по углам пошли от сырости морщинами. На стене, между окнами, висели старинные часы в резном футляре орехового дерева с массивными гирями. Мебели немного: кровать, три полукресла с потертой обивкой, овальный стол светлого дерева и неуклюжий секретер ручной работы, который больше смахивал на обычный сундук, в котором в старину возили приданое невестам. Одежда на вешалке у входа прикрыта ситцевой занавеской в мелкий цветочек; там же стоял большой картонный ящик, упаковка телевизора, в котором хранилась обувь.
Старик лежал на правом боку, лицом к коврику – льняной скатерти, на которой рукой базарного халтурщика послевоенной поры были вырисованы белые лебеди посреди ультрамаринового пруда. Он не спал – глаза закрыты, но веки подергивались; дышал старик неровно, в груди похрипывало.
Неожиданно звонко бьют часы. Старик вздрогнул, поднял голову, посмотрел, щурясь, на циферблат. Встал, торопливо оделся. Некогда дорогой костюм из трико коричневого цвета стал для него чересчур просторным; пиджак он застегнул на все пуговицы. Хотел повязать галстук, но передумал – выпустил воротник рубахи наверх. Надел еще добротные черные туфли на каучуковой подошве и, прихватив палочку, семенящими шажками поспешил к выходу.
Трамвай неторопливо катил к окраине города. Старик сидел, слегка покачиваясь взад-вперед, дремал. На конечной остановке он вышел и направился к деревянной арке – входу в старый парк. Мельком посмотрев в сторону двух пожилых женщин, которые, о чем-то беседуя, сидели на скамейке у входа, пошел по посыпанной белым зернистым песком аллее вглубь парка. Видно, что старик волнуется: лицо его бледнее обычного, губы что-то пришептывают, свободной левой рукой он время от времени прикасается к груди в области сердца, судорожно мнет костюмную ткань.
Послышался собачий лай. Старик резко остановился, круто свернув в заросли, и, прячась за стволами деревьев, стал пробираться к обширной лужайке.
Трава на лужайке давно некошена, местами вытолочена. Солнце еще прячется за деревьями, и приятная прохладная тень упала голубоватыми акварельными мазками на кое-где выгоревшую зелень. У дальнего конца лужайки лежали небрежно сложенные бревна, неизвестно кем и для каких целей сюда притащенные.
На бревнах сидела старуха в очках и читала газету: По лужайке носился курчавый терьер в ошейнике,- в радостном возбуждении тявкая на каждое дерево.
Старик, с опаской посматривая в сторону пса, опустился на корточки так, что его почти полностью скрыла густая высокая трава. Долго в полной неподвижности он наблюдал за старухой. И вовсе помертвевшее лицо его застыло в гримасе ненависти, в глазах плескался холодный огонь; зрачки расширились, взрывая глазные яблоки изнутри, стали похожими на черные капли чугуна, впаянные в мутное стекло.
Старуха вдруг забеспокоилась, отложила газету в сторону, кликнула пса, поднялась на ноги. Терьер с готовностью подставил ей свою ухоженную шерсть; старуха ласково потрепала его за загривок, подтолкнула – терьер снова начал выписывать круги по лужайке. Старуха сняла очки и долго протирала их куском фланели, тревожно посматривая по сторонам.
Трудно сказать, сколькой ей было лет. В какой-то период жизни безжалостное время, оставив неизгладимые следы на лице, как бы обходит стороной свою жертву, снисходительно выжидая удобный момент, чтобы нанести последний разрушительный удар.
Еще труднее представить, как выглядела она в молодые годы. Черты ее лица время стесало грубо, безжалостное небрежно, проложив частые морщины там, где когда-то румянились круглые щеки, прилепив дряблые синеватые мешки под глазами, искривив нос так, что он стал нависать над верхней губой.
И все же старуха не выглядела немощной. Годы не согнули ее, только высушили; спина у нее прямая, руки крепкие, ноги уверенно несут тело. Ступала она размашисто, смотрела слегка исподлобья, как бы поверх очков; от ее фигуры веяло упрямством и некоторой отчужденностью.
Старуха, опять нацепив очки, стала прохаживаться по лужайке, озабоченно хмурясь. Терьер путался под ногами, и она его беззлобно поругивала. Что-то ее тревожило, даже пугало; что – она сообразить не могла, а от этого настроение у нее испортилось окончательно. Подозвала пса, взяла его на поводок и, забыв газету, торопливо пошла к выходу из парка, поминутно оглядываясь.