Последняя жертва "Магистра"
Шрифт:
Софка стояла рядом, едва дыша. Безумная мысль забилась в ее голове: шея старухи, тощая, с бледной кожей в синих прожилках, была так хрупка… И так близко… Руки горничной непроизвольно дернулись, ногти впились в ладони, по телу заструился пламень…
И в это время под окнами заржала лошадь. Софка испуганно отшатнулась от кровати и нечаянно зацепила поднос с посудой, который стоял на низеньком столике. На ковер упала чашка. Софка с трудом наклонилась – не гнулись ноги, подняла ее и сказала внезапно осипшим голосом:
– Капитон… уже…
– Одеваться! – княгиня решительно отбросила
5. СТАРЫЙ ЮВЕЛИР
Крутских Модест Савватиевич, ювелир на пенсии, круглый, как мяч, старичок, коротконогий и лысый, потирая довольно руки, бегал вокруг стола, на котором лежала шахматная доска с расставленными фигурами.
– А мы вас, милостивый сударь, вот так-с, – шах! Забежав с другой стороны, он нахмурился, почесал затылок и забормотал:
– Надо же, проглядел… Шах, значит… А мы вот слоником и прикроемся. Что вы на это скажете?
Совершив обратный рейд, Модест Савватиевич хитро улыбнулся, прищелкнул пухлыми пальцами и обратился к невидимому сопернику:
– Ах-ах-ах… Слабо, слабо… Шахматы – это мысль, наука, батенька. Да-с, наука. А вы, извиняюсь, я бы сказал… М-да… Не того… Вам мат в три хода – так, так и вот так. Вашу руку… Покорно благодарю-с…
Модест Савватиевич играл в шахматы сам с собой. Обычно к обеду он позволял себе не более трех партий, только что закончилась вторая. Вечером же, если к нему не приходил кто-нибудь из его старых приятелей, чтобы проведать, он заигрывался допоздна, получая при этом громадное удовольствие…
Крутских уже сделал ход в следующей партии, где он играл белыми фигурами, когда задребезжал звонок входной двери. Недовольно наморщив широкий, немного приплюснутый нос картошкой, он было отмахнулся, перебежал на сторону воображаемого противника и даже подержался за пешку, но затем с тяжким вздохом и большими сожалениями поставил ее обратно и покатился в прихожую, быстро перебирая ногами, обутыми в меховые носки собственного производства.
– Иду, иду! Вот я и пришел… – с такими словами он широко распахнул дверь и любезно сделал ручкой: – Про-шу-с…
– Здравствуйте, Модест Савватиевич! Извините – нежданная, непрошенная…
– Бат-тюшки! – всплеснул руками Модест Савватиевич. – Кого я вижу! Ариадна Эрнестовна… Какая радость, какая радость… Проходите, проходите… Радость-то какая… В кои-то веки сподобился вас снова узреть. Глазам не верю… Раздевайтесь. Давайте, давайте я вам помогу. Вот так-с…
Модест Савватиевич бегал вокруг актрисы Ольховской едва не вприпрыжку: помог снять пальто, стряхнул снег с песцового воротника, повесил пальто на крючок, вытащил из шкафчика совершенно новые домашние шлепанцы и даже помог их надеть, несмотря на протесты актрисы.
– Вот и хорошо, вот и ладно-то как… – приговаривал он, улыбаясь во весь рот; при этом его маленькие голубые глазки прямо-таки лучились из-под мохнатых светлых бровей. – Сюда, сюда… Вот стульчик, садитесь. Сейчас мы чайку сообразим. Нет-нет, надо-с… С морозу. Зима-то вон какая пришла – крутая, снежная. А чай у меня отменный есть, китайский, из старых запасов. Самый наивысший сорт. Храню для особо торжественных случаев. Да-с…
Пока Модест Савватиевич копошился на кухне, Ольховская с интересом осматривала его квартиру, обставленную весьма скромно: высокий комод, стол, четыре венских стула, диван; у дальнего конца комнаты – верстак с тисочками и мощной лампой, на котором лежали аккуратно сложенные инструменты и стояла закрепленная в латунной подставке огромная лупа, на полу – домотканый коврик. Стены сплошь увешаны фотографиями, кое-где дореволюционными, а также грамотами в рамочках, под стеклом.
– А вот и я… Вам покрепче? Попробуйте печенье. Сам испек. Да-с…
Ольховская пила чай с удовольствием. Может, еще и потому, что непритязательная обстановка квартиры Крутских чем-то напоминала ей собственную, и она чувствовала себя здесь как дома.
– Как здоровье Софьи Леопольдовны? Она, по-моему, с вами живет?
– Бабушка умерла… – скорбная складка перечеркнула высокий чистый лоб Ольховской – Уже больше трех недель назад.
– Что вы говорите? Софья Леопольдовна… – Крутских страдальчески сморщился. – Чудная была женщина… Характер, правда, жестковатый имела. Да разве в том ее вина? Жизнь прожила нелегкую, ох, нелегкую. Все на своих плечах вынесла. Детей сама вырастила, выпестовала, и это в такие годы… Да-с…
– Я к вам, Модест Савватиевич, как раз и пришла в связи со смертью бабушки. Она мне завещала вот это… – Ольховская развернула объемистый пакет, который принесла с собой, и поставила на стол окованный позеленевшей медью ларец красного дерева в виде домика с двускатной крышей и фигурной ручкой сверху. – Что внутри, я понятия не имею, бабушка не говорила. А открыть не могу, нет ключа, видимо, где-то затерялся. Взламывать замок не хотелось бы, да и сомневаюсь, что смогу. Вы не поможете?
– Интересно, интересно… – замурлыкал Крутских, ощупывая ларец и пробуя на вес. – Тяжеловат. Попробуем…
Он понес его к верстаку, долго копался в инструментах, что-то разыскивая, затем принялся над ним колдовать; Ольховская подошла поближе.
– Мастер, ах, какой мастер сотворил сие чудо. Золотые руки… – Модест Савватиевич был на верху блаженства, приблизив свое мясистое ухо почти вплотную к ларцу, он ввел в замочную скважину причудливо изогнутые металлические спицы и орудовал ими осторожно, едва заметными движениями.
– Ну вот и все. – Он положил инструменты на место и обратился к Ольховской: – Открывайте, если желаете. Но я бы вам не советовал, может, он содержит некие тайны, не предназначенные для чужих глаз. Поэтому лучше дома. Право слово, я не обижусь, не любопытен…
– Что вы, Модест Савватиевич, какие тайны? Большое вам спасибо… – и актриса откинула крышку ларца.
Он был заполнен до половины: старинные бусы, броши, две массивные серьги дутого золота, серебряное колечко, золотой червонец царской чеканки, несколько крохотных серебряных рюмочек, зеркальце, оправленное в серебро, стеклянный флакончик в тонкой позолоченной оплетке, необычной формы наперсток, похоже, бронзовый, четыре кофейные ложечки из серебра с золотой инкрустацией и какие-то бумаги, завернутые в газету.