Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов
Шрифт:
– Я присмотрю за твоей спиной, – сказал я.
Он усмехнулся.
– Лучше не надо. Кроме шуток, Степаныч: тебе этого знать не положено. Ни что, ни где: А глаз на жопе я себе давно отрастил. Трудно ко мне подкрасться.
Он ушел, а я сам занялся осмотром мертвого лагеря. Даже не то чтобы осмотром: После той ночи и мои способности серьезно ослабли, но не иссякли совсем. Я закрыл глаза. Никого живого не было вокруг – кроме, понятно, Коломийца. Вот он идет, идет: Я сосредоточился на том,
Как бы из тумана проступали фигуры людей: немое старое кино. Быстро– быстро разбивали упаковку и вололи куда-то ажурные металлические конструкции (чем-то неуловимо напоминающие того человека-змею, которого я видел в мистерии) и тяжелые ящики. Потом люди сидели вокруг стола, а один, отойдя и став странно большим, высыпал в котел щепоть светящегося порошка, отчего котел тут же заполыхал. Дальше было сияние, будто в аппарате оборвалась пленка, и уже сквозь это сияние я видел как бы снятые снизу фигуры великанов с копьями, пролетающих надо мной. Потом тела свалили под стену, и безголовый великан ушел куда-то и канул в бездну. И опять снизу я видел, как голый человек ходит бесцельно туда и сюда, подходит ко мне, лежащему и ничего не чувствующему, берет за руку, задает какие-то вопросы…
Меня вернул к действительности далекий глухой взрыв. Я тут же нащупал Коломийца: жив и не напуган. Лучше всего ощущается страх…
Зеркальце хранило именно страх. Застарелый, как табачный дым в курилке. Я постарался настроиться на хозяина зеркальца: странная пустота. Такое бывает рядом с некоторыми памятниками.
Коломиец вернулся. Он выглядел очень довольным, как юнкер, только что совращенный супругой полковника.
– Что, еще одного дракона прикончил? – спросил я.
– Вроде того, – сказал он. – Очень вредный для дела мира и социализма был дракон.
– Орден-то хоть дадут? – спросил я.
– Лучше бы квартиру, – сказал практичный Коломиец. – А еще лучше и то, и другое.
– И очередное звание, – добавил я.
– Не трави душу, Степаныч, – вздохнул он.
Рюкзак он снял легко, и только по тому, как взбугрились мускулы на руке, я понял, что весил груз килограммов шестьдесят.
– Все в дом, все в дом, – пробормотал он. – Этот: живой и бритый: не объявлялся?
– Нет его нигде.
– А следы свежие: Ты в вертолет не лазил?
– Только заглянул.
– Это хорошо, это ты правильно. Вдруг там мины или чего похуже…
С этими словами он скрылся в чреве «сикорского». Я ждал. Через некоторое время раздался голос…
– Здесь порядок. Давай в мотор заглянем…
И мы заглянули в мотор. Собственно, я был нужен только как подставка.
– И здесь порядок, – Коломиец легко спрыгнул. – Ну что, полетим?
– А ты умеешь?
– Обижаешь, Степаныч…
– Тогда пойдем, нашу добычу притащим.
Но сначала мы похоронили мертвых. Правда, девяти иудейских мужей, потребных для чтения кадеша, поблизости не было…
Оказалось, что с похоронами мы поторопились. В воротах висел, вывалив черный язык, голый белый человек.
– О, ёлы, – вздохнул Коломиец. – А это-то еще откуда взялось?
– Видно, одиноко ему стало, – сказал я.
Коломиец залез на ящик и обрезал веревку. Тело тяжело упало на влажную землю.
Покойник был лет тридцати. Все волосы с его тела были сбриты – грубо, с порезами. На плече горела алая татуировка: орел, терзающий змею. А на животе чем-то белым, вроде зубной пасты, был начертан древнетуранский знак «сломанная лестница».
– Сам он – или кто постарался?.. – пробормотал Коломиец неуверенно.
– Сам, бедняга, – сказал я. – Тяжела доля его…
– А нарисовано это для чего?
– Чтобы душа землю не покидала.
– З-зачем?
– Страшно, наверное, стало. Видишь ли, в аду есть как бы особое отделение: карцер, что ли: А так – душа не попадет в ад и здесь, наверху, потихоньку истлеет.
– Значит, с его характеристикой и в ад не возьмут? – Коломиец посмотрел на удавленника. – З-зараза: возись с тобой…
Он поплевал на ладони и взялся за лопату. И мы упокоили предполагаемого Розуотера по-людски.
Ящик, на который он поднимался, чтобы сделать последний шаг, был из нашего лагеря.
– Кто у тебя в этой коробке возится? – спросил Коломиец, встряхивая перевязанный проволокой стерилизатор.
– Зверя поймал, – сказал я.
– Не сдохнет?
– Раз до сих пор не сдох: Ты лучше скажи, зачем ты сахар погрузил?
– А чего добру пропадать? Ребята в Браззавиле бражку поставят…
Он плавно двинул сектор газа, и разговаривать стало трудно.
Промедление смерти (Москва, 1953, март)
Генерал-полковник медицинской службы Семен Павлович Великий то и дело засыпал, роняя голову на стол. Весь день к нему в госпиталь везли раздавленных и покалеченных на Трубной, и весь день он провел на ногах за операционным столом, подбодряя себя единственно спиртом.
– Я, сударики мои, – сказал он, в очередной раз придя в себя, – скольких уж царей перехоронил, а такого бардака никогда не было. Народ к смерти спокойно относился, и всякий мужик твердо знал, что никакому государю от курносой не отвертеться. Помер – ну и царствие небесное. А тут – словно взаправду отца родного хоронят. Хера ли на него любоваться? Взбесился народ… Да и то сказать – Эрлика без жертв не погрести.