Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов
Шрифт:
Старый князь переменился совершенно; оставлены были хлебосольство, серальные утехи, многолюдные и шумные выезды в Первопрестольную и даже полевание по первой пороше. Сочинения Вольтера и Кондорсе вкупе с непристойными гравюрами Фрагонара и Ватто он из своих рук спалил в высохшем фонтане, мраморного Приапа велел закопать по пояс, зато выстроил в Сабуровке новую церковь и при ней школу; вернул к сохе своих псарей, егерей и гайдуков, при великом их неудовольствии и ворчании, но и на ворчание князь отвечал не арапником, как бывало, а кроткой улыбкою, обнажавшей разом обеззубевшие десны. Видя такие перемены, дворня и люди начали сперва поворовывать, а потом уже отчаянно воровать под присмотром сразу сделавшегося нечистым на руку немца-управляющего.
Маленькая
Александра, не будучи красавицей, имела самое привлекательное и приветливое лицо, что лучше всякой красоты. К совершенным годам она довольно уже знала по-французски и по-немецки, наизусть читала Псалтырь и Жития, знала от крепостных умельцев музыку и рисование, могла перевязать рану и выпотрошить гуся. Недоставало ей единственно светского лоску, за обретением какового она была дедом и отправлена в возрождающуюся после нашествия Москву на попечение дальней родни.
Казалось, ничто не предвещало грядущей драмы, и Петр Зиновьевич уже присмотрел для внучки жениха из соседей – глуповатого, зато родовитого, – как вдруг темной крещенской ночью в Сосенки прикатила кибитка, и Александра Сергеевна, сопровождаемая неким рослым незнакомцем, прямо на крыльце пала деду в ноги и объявила, что вышла замуж. Проклятье чуть было не сорвалось со старческих уст, но незнакомец властно обхватил князя мужественной рукою и увлек в дом, на ходу винясь и убеждая. И князь, о диво, покорно последовал за ним!
…Гвардии майор Кронид Платонович Панкратов был то, что англичане обыкновенно называют self made man. Происхождение его было самое мелкопоместное, едва ли не подлое. Отец его, Казанского пехотного полка капитан, умер от раны, полученной под Лейпцигом, завещав сыну разоренную деревеньку да скудный пенсион. Главный изверг рода человеческого уже угасал на скале, затерявшейся среди океана, и энергическому молодому человеку, не поспевшему понюхать наполеоновского пороху, решительно некуда было приложить свои силы. Гражданская служба ему мерзила; пусть так! Он устремился на Кавказ, где турки и персидские кизилбаши продолжали безнаказанно резать и тиранить христианские народы. Записавшись простым солдатом в Апшеронский пехотный полк, он сразу зарекомендовал себя добрым товарищем и бешеным в деле воином. Однажды во время ночного набега люди Кази-Кумыкского хана захватили жену и сына полкового командира; юный Кронид своей охотой вызвался освободить пленников. Вооруженный одним кинжалом, он подобрался к ночному биваку пленителей, двоих разбойников заколол и вывел несчастныхк своим. О подвиге юного воина узнал сам Ермолов. Он обласкал храбреца и поздравил унтер-офицером и Георгиевским знаком отличия, положив начало его военной карьере. В тот же год, представив свидетельство о своем дворянстве, Кронид был переименован юнкером, а вскоре возвысился и до портупей-юнкера.
За отвагу в деле при Кара-Юрте прапорщик Панкратов был представлен ко Владимиру четвертой степени с бантом, а через год дослужился и до штабс-капитана. Следующий год застал Панкратова уже в Персии в обличии немого и припадочного дервиша, имевшего привычку околачиваться вблизи крепостных укреплений. После этой безумной рекогносцировки капитана отправили пользоваться от нервической горячки на Кислые Воды. Там на балу он неосторожно перебил мазурку у славного Якубовича и, следственно, имел с ним дуэль, после чего они сошлись коротко.
Выйдя по нездоровью в отставку майором и очень кстати получив небольшое наследство от двоюродного дядюшки, Кронид Платонович решил попытать счастья на стезе науки; Петербург показался ему не по карману, и он осел в Первопрестольной, снимая скромную трехкомнатную квартиру на Трубной. Студиозуса из него не вышло, но курс географических наук, вольно прослушанный им в университете, воспламенил его, и вчерашний кавказец всерьез вознамерился отправиться в Русскую Америку. Но судьба, которой он был вечный баловень и любовник, решила подвергнуть его еще одному приключению.
Однажды компании его соучеников удалось затащить нашего героя на новогодний маскарад. Кронид Платонович недолго выбирал костюм: мягкие ичиги, черкеска, бурка и папаха вкупе с накладным носом и страшными ринальдовскими усами составили его. Дополнявший снаряжение огромный кинжал в серебряных ножнах казался бутафорским, но горе тому, кто осмелился бы сочинить по этому поводу пошлую эпиграмму. Глядя на своих легковетреных сверстников, Кронид Платонович вдруг показался сам себе глубоким стариком, а ведь ему не было еще и двадцати четырех. Он уже подходил к ломберным столикам, чтобы повистовать с такими же старичками, как внезапные крики в зале перебили музыку. Свеча – вечный дамоклов меч тогдашних увеселений – опрокинулась на платье юной сильфиды. Окружающие размахивали бестолково руками, отчего пламя лишь усиливалось. Нимало не медля, Кронид Платонович в два прыжка пересек залу, повалил несчастную на пол и укутал ее полами бурки.
Одно пламя погасло – единственно для того, чтобы вспыхнуть другому!..
История эта наделала в тогдашнем свете много шуму. Все пороки, присущие послевоенной молодежи, нашли в ней отражение свое. Но Кронид и Александра ничего этого не слышали и не могли слышать, поскольку никакие сплетни не способны были обогнать влюбленных, несшихся в кибитке и остановившихся только однажды, чтобы наспех обвенчаться в первой попавшейся сельской церквушке.
– Басурманы, – сказал старый князь, выслушав от нежданного зятя его одиссею. В осуждении этом сквозила тайная зависть. – А коли прокляну?
– В Калифорнию поедем, – беспечально ответствовал Кронид Платонович. – Негров разведем, померанцы затеем выращивать…
Князь воздел очи горе. С потолка хитро щурила глаз северная Семирамида. За спиной ее пузырились паруса.
– Наташка! – рявкнул он, тщетно скрывая дрожь в голосе. – Тащи икону!
Явилась икона – уже в полотенцах, как положено. Писана она была еще до раскола и называлась очень кстати – Божья Матерь «Прибавление ума».
Четыре последующих года пролетели для старика словно бы упоительный сон. Снова ожили Сосенки; балы задаваемы были каждую неделю; окрестная дворянская молодежь сделалась без ума от юной супружеской пары. Вернулись от сохи на свои места егеря и псари, немец же управляющий, жестоко высеченный за лихоимство скорым на расправу зятем, рыдая, вернулся в родимый Брауншвейг. Мужички, не дожидаясь экзекуций, как по манию волшебного жезла, вернули все недоимки.
Каменного Приапа в парке откопали, и не зря: сперва Александра принесла двух мальчиков, нареченных Петром и Платоном, потом появился на свет Илья, а летом 1825 года – Екатерина. Счастливый прадед помолодел, выписал из Англии превосходные фарфоровые зубы, перевел крестьян на оброк и целыми днями играл с мальчишками во взятие Измаила. Отошел Петр Зиновьевич тихим августовским полуднем, задремав в любимом вольтеровском кресле с маленьким Ильей на коленях. Светлая его кончина погрузила всех обитателей Сосенок не в скорбь, а, скорее, в тихую печаль; настоящая скорбь поджидала впереди.