Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов
Шрифт:
Один Илья, подобно его былинному тезке, сидел сиднем, отдаваясь тому, что Глеб Успенский несколько лет спустя наименует властью земли. Мужики с суеверным восторгом говорили, что молодой барин-де слышит, как трава растет. В своем восхищении перед всем живущим он неизбежно пришел к выводу, что земля не может и не должна принадлежать никому. Поначалу дикая мысль ужаснула его; борясь с ужасом, он решил эту мысль приручить и скоро сделался, сам того не подозревая, социалистом самого крайнего пошиба. Возможно, сей недуг века он как-нибудь и перемог бы, то тут совсем некстати братья, возмущенные его растительным
Увы, на пользу это ему не пошло. Вскорости нашлись ему однодумы, читавшие не только Ивана-Якова Руссо, но даже Искандера и Бакунина, и последовать бы нашему Илюше за отцом в Сибирь, но тут просвещенной Европе вздумалось вступиться за османов, изнемогавших в борьбе с неверными. Началась несчастная для России Тройственная война, вскоре получившая имя Крымской, а то и Восточной войны (справедливо ли? или по извечной «расейской» привычке готовы мы называть вослед за Европой мостовую дорогу – «шоссэ», изящную словесность – «беллетристикой», а мужика – «пейзаном»? Восточной эту войну назвать не поворачивается ни один русский язык, кроме разве что тех представителей нашего общества, что глядят на Россию из Парижа или, по последней моде, из Лондона. О да, Европа охотно наименовала эту войну Крымской – по имени того военного театра, где союзникам улыбнулась удача. Наименовала лукаво, дабы не вспоминать о Карсе, вымарать из памяти афронты свои при Гамла-Карлебю, Свеаборге и Соловецких островах и никогда и ни за что не произносить страшное для английских нежных ушей слово: Петропавловск…).
Петр Кронидович командовал гаубичной батареей и громил супостатов под Балаклавой, а потом и с бастионов осажденного города. Илья, загоревшийся новой страстью, поспешил на выручку брату. Брата он нашел невредимым, только с почернелым от солнца и пороха лицом. Петр ругательски ругал интендантов, князя Меньшикова, военного министра, гаубицу-единорог, отлитую едва ли не Ломоносовым, государя, почившего на военных лаврах сорок восьмого года, зуавов и спаги, солонину, желудочную лихорадку, скверный греческий коньяк, доставляемый контрабандой сквозь кольцо английской блокады, лекаря Пирогова за небывалую удачливость в карточной игре, бестолковых флотских, которые только путаются под ногами у настоящих артиллеристов…
Илья же привез из Сабуровки дары земные, из которых офицерское собрание наилучшим сочло фамильную водку, сочиненную еще Петром Зиновьевичем: для выхода четверти такой водки употреблялось не менее пуда отборной ржи.
– Гляди, Петруша, какие у нас племянники возросли! – восклицал Илья Кронидович, демонстрируя брату дагерротипы, запечатлевшие семейное счастье Платона и Екатерины. – От земли нашей, должно быть, эта плодовитость необыкновенная!
Если у Екатерины Кронидовны были мальчики-погодки, то супруга Платона принесла сразу тройню.
– Врешь, все дело в мраморном Приапе заключается! – отвечал бравый майор. – В нем, брат, все дело! Оттого и скотина плодится, и жито лезет…
– Навоза не велю жалеть – вот и лезет жито. Получается кругооборот, а земля не истощается…
– Ты, право, совсем омужичился! Окончится кампания – женим тебя на графине, да чтобы по-русски слова не знала! Левушка, среди твоих кузин не найдется ли такой?
– Пожалей брата, Петр! – отозвался хмурый приземистый поручик, сидевший в углу без мундира. – Я тут думаю, как бы для них зуавов наловить! – и захохотал.
– Пушкина тебе родить? – догадался майор.
– Пушкина не Пушкина, – задумчиво сказал поручик, – а все-таки недостает словесности нашей этакой тяжелой фигуры – все кони да офицеры…
– А Бенедиктов? – робко возник Илья.
Поручик повернулся к Илье всем корпусом; лавка под ним заскрипела.
– Фетюк, – сказал поручик, неизвестно кого имея в виду.
Петр Кронидович, спеша загасить померещившуюся ему было ссору, предложил немедленно выпить за прирастание русской словесности тяжелой артиллерией:
– Вот ты сам бы, Левушка, взялся и описал наше здешнее прозябание! Вообрази, Илья, пишет наш поручик письма за неграмотных солдат, так рыдают над этими письмами целые деревни и даже, говорят, уезды!
– Бестолковый это разговор, господа. Я полагаю, что музам именно здесь должно помалкивать. Давайте продолжимте давешний приятный разговор о семейных радостях. Благо наше кавалерское состояние весьма к тому располагает…
– А ведь верно! – всплеснул пухлыми ручками Илья Кронидович. – Меня женить вознамерился, а сам до сих пор пребывает в разрешении от уз!
Петр Кронидович смутился, а поручик ядовито улыбнулся. Весь Севастополь знал о бурном романе артиллерийского майора и отважной гречанки-контрабандистки Елены Тиндариди. Сердцами русских офицеров она играла с такой же легкостью, что и головами турецких сераскиров. Но сердце Петра Кронидовича отчего-то задержалось в ее тонких руках долее обычного. При этом прекрасная Елена не оставляла своего опасного ремесла, ее шаланда покуда оставалась невидимой для вражеских марсовых и недосягаемой для вражеских канониров, но это не могло служить утешением нашему майору.
– Не время, Илюша, – сказал майор. – Уж коли музы помалкивают, то и амурам надобно пришипиться. Вот искупаем Европу в море…
– Тогда уж наверное папеньке выйдет амнистия, – возмечтал Илья.
– От каменного попа дождешься железной просфорки, – проворчал поручик Левушка и задумался. – Ах, право, от каких мелочей зависела в тот день судьба России! Осмелься кто-нибудь скомандовать «пли!»…
– Так вы сожалеете об неудаче предприятия? – подался вперед Илья.
– Нет проку сожалеть о том, чего не в силах изменить человек, – ответил поручик.
– А вот если бы покойничек сходил с бубен… – ехидно ввернул цитацию Петр Кронидович.
– Да кабы Бонапарт не промочил ноги… – в тон ему добавил поручик. – История идет подобно пиесе: сколько бы отсебятины ни несли актеры, а все одно будет антракт с буфетом.
– А вот Гегель полагает, что история уже пришла к антракту, только без буфета, – сказал Илья и покраснел.
– Говно ваш Гегель, – отмахнулся поручик. – Во всякое столетие находится умник объявить конец всему. Позавчера Марк Аврелий, вчера Аквинат, сегодня Гегель, завтра какой-нибудь, прости, господи, японец объявится. А река времен течет, и нет ей дела до ваших гегелей…