Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов

Успенский Михаил Глебович

– Так не бывает, – сказал доктор.

Крис быстро кивнул.

– Я соглашаюсь… – не то спросил, не то поставил в известность. И в трубку: – Гоги! Я буду играть. Только со мной придет еще человека три-четыре, о'кей? Нет, они играть не будут, только слушать. Х-ха. Разумеется. И что еще? Да ну, брось ты. Нет проблем, возьму такси.

Он положил трубку и обвел всех взглядом.

– И как это объяснить с точки зрения позитивистской науки, агент Скалли? – Он нацелил на доктора длинный кривоватый палец. – Вероятность ноль целых, ноль, ноль, ноль, ноль…

– Это все от жары, – сказала Ираида.

– Вот именно, – сказал доктор. – Но уже случилось, поэтому подумаем о прикиде.

– Десять лет назад кому сказать, что на Шаболовке

могут быть пробки – шайками бы закидали, – причитал таксист, прикуривая очередную сигарету от окурка. – Парализованная бабка Эсфирь Наумовна Гимлер переползала ее полчаса, и хоть бы кто сбил! А теперь, блин… довели страну… и еще эта жара!..

К началу перформанса явно не успевали, но кто из уважающих себя людей приходит вовремя?.. Да настоящему колдуну, если честно, и часами-то пользоваться не полагается.

Наконец обе желтые «Волги» вынырнули из железного потока на траверзе кинотеатра «Алмаз» и судорожно прижались к тротуару. Подъехать ближе было невозможно: все пространство, пригодное для парковки, занимали всяческие «Ауди», «Вольво» и «Чероки», среди которых совершеннейшими наглецами выглядели древняя номенклатурная «Чайка» и зеленая армейская вошебойка.

– Эпическая сила… – раздумчиво произнес Крис, оглядев свое воинство.

Сам он был одет в драный и растянутый свитер с оленем – в этом свитере он играл еще на знаменитом джем-сэйшене в Спасо-хаузе; на ногах его были огромные армейские ботинки – еще из ленд-лизовских. Вместо обычного пони-тэйла он заплел две косички с вампумами – чтобы не выделяться. Отец Сильвестр тоже не хотел выделяться, а потому набросил вместо рясы цветастое пончо. Буйную поросль головы он усмирил кожаным хайратником, пронзительные же глаза прикрыл противными черными очечками. Доктор был в своем рабочем белоснежном пиджаке с люрексом, при белом галстуке от Кардена и в белой же феске с буквами «алеф», «ламед», «мем». Ираиде велено было замаскироваться под трансвестита; поскольку ее познания в этой области были только теоретические, результат превзошел ожидания… Лишь Хасановна (сперва ее не хотели брать, но она сослалась на свой опыт ликвидации банды самаркандских тугов-душителей в тридцать третьем…) ничего не меняла в повседневном туалете – и поэтому чудесным образом вписалась в эту компанию ряженых. И только она совсем, похоже, не страдала от тухлого вечернего зноя.

– Кристофор Мартович! – издали замахала рукой какая-то распаренная женщина. – Идите скорее сюда, мы ждем! Сюда, в служебный ход!

В кинотеатре было прохладно! Воздух пах сандалом, воском, серой и ладаном. Где-то вдали стоял негромкий гул голосов, и кто-то меланхолически щипал струны не то ситары, не то сямисена.

Крис коротко обнял своего приятеля Кавтарадзе, на грузина не похожего абсолютно, кивнул назад: вот эти со мной. Конечно-конечно, засуетился Кавтарадзе, они тоже будут выступать? Удивительно, что ты согласился, ты даже не представляешь, как выручил меня… Нет, сказал Крис, они выступать не будут, они будут смотреть и слушать. Проведи их в зал и покажи, где там и что…

– Кто не сдал мобайлы, пейджеры и серебряные вещи? – вдруг заорали динамики под потолком. – Кто не сдал…

– Серьезно у них, – сказал с уважением Крис.

Отец Сильвестр кивнул и положил руку на грудь. А Хасановна локтем поплотнее прижала к боку сумочку, в которой таился ее именной «маузер».

– Крис, слушай. У тебя полтора часа в начале и потом еще час после полуночи. Играй что хочешь, понял? Сейчас я тебя с ребятами познакомлю, хорошие парни, только совсем еще зеленые. Ты их, главное, заведи. Ударник кучерявый, но одеяло на себя тянет. Контрабас – твердый середнячок, надежный, как трехлинейка. Роялист, когда в ударе, просто улет, но бывает, что проседает, и тогда – все. А на кельмандаре тувинец один – ну, с ним не соскучишься…

– Ладно, – сказал Крис. – Кто не лабал – тот не лажался. Ты мне вот что скажи – зачем жабу крестить?

– Старинный языческий обряд, – уважительно сказал Кавтарадзе. – Да не знаю я ничего толком, лабу обеспечиваю… деньги приличные, на жмурах столько не заколотишь…

– А Страшного Суда не страшитесь ли? – вкрадчиво спросил Сильвестр.

– Лабухи и там нужны будут, – махнул рукой Гоги.

Публика подобралась пестрая. Были здесь банкиры из небогатых, старые девы библиотечного вида, увечные бандиты, профессиональные тусовщики, депутаты Государственной думы, коммерсанты, молодые поэты и немолодые выцветшие панки, известные журналисты и неизвестные писатели, опасного вида подростки с испитыми подругами неопределенного возраста, религиозные неформалы с блаженными личиками, офицеры разных родов войск, но все при орденах и в темных очках, разнокалиберные и разнопородные иностранцы, а кроме того, молодые люди обоего пола, одетые небрежно, но с хорошей выправкой и сдержанными движениями…

У стены развернули передвижной бар; впрочем, подбор напитков был изрядный. Как и цены.

Широко разрекламированное шоу лилипутов и трансвеститов на поверку оказалось коротким, жалким и ничтожным зрелищем.

Когда обрывки пестрой бумаги, в которую артисты были упакованы до начала действа, размели метлами по углам, на подиуме быстро смонтировали металлическую клетку высотой метра три. В клетку втащили газовый кузнечный горн, хромированную наковальню, церковную купель; под потолком клетки на длинных проволочках развесили всяческие металлические предметы: болты, обрезки труб и рельсов, кастрюльки и ложки… Рядом с клеткой монументально воздвигся брандмейстер с усами на лице и шлангом в руках.

Жабу внесли отдельно. Жирное фиолетовое тело заполняло собой стеклянный шар аквариума.

– А килограммов шесть вытянет… – раздумчиво сказал доктор. – Значит, окороков – два кило.

И вздохнул.

– Довыдрючивается бомонд, – тихо сказал Сильвестр. – То свинью нарекут Россией, а потом зарежут, то жабу окрестят…

– Ильича в виде торта сожрали! – наябедничала Хасановна.

– Верую в господа бога единого, в двух провозвестников, в трех святителей, в четырех евангелистов, в пять хлебов, в шесть брусьев скинии, в семь смертных грехов, в восемь дней освещения дома господня, в девять скорбящих отроковиц, в десять заповедей, в одиннадцать спартаковцев, в двенадцать первоапостолов, в тринадцать сыновей Измаила…. – Сильвестр с шипением втянул в себя окончание загиба, которое было совсем уж нецензурным.

И тут батюшку едва не сшибло с ног что-то рыжее и бисексуальное. Оно шипело, зажимая под мышкой поврежденную конечность, а вслед ему стелился низкий голос Ираиды: «Я тебе покажу силикон!» Хасановна, будучи не вправе ограждать себя молитвой, тихонько напевала «Шумел сурово брянский лес». Один доктор чувствовал себя нормально, кому-то кивал, кому-то махал рукой либо сдувал с ладони воображаемый поцелуй.

– Мадам, слезьте с рояля, еще не время для оргий! Раздайся, пипл языческий!

Это шли музыканты. Их встретили пренебрежительными хлопками. При виде струнного инструмента кельмандар некоторые дамы с интересом краснели. Не обращая внимания на толпу, музыканты расположились вокруг рояля и заиграли, причем каждый свое. Опытный зритель телеигры «Угадай мелодию» мог бы услышать и «Come together», и старый добрый «Take five», и «Поэму экстаза», а «Полет валькирий» совершенно естественным образом переходил в «Полет шмеля». Кельмандарщик, сидя в позе лотоса, с непроницаемым лицом поглаживал единственную струну. Гриф инструмента торчал вперед и вверх, и всякому фрейдисту вольно было прозреть в этом скрытую фаллическую символику.

И тем не менее минут через пять все разговоры смолкли. Саксофон Криса взвизгнул, давая сигнал, и, обрушив звук, повел тему «Stand still, Jordan». Следом, как бы неохотно отрываясь от собственных дел, потащились остальные, а вскоре зрители стали раскачиваться в такт музыке. Кто-то попробовал сплясать, но был довольно грубо одернут. Но когда ударник, толкнув локтем Криса, внезапно пробросил брейк, Крис кивнул, согнулся в три погибели, как стиляга на карикатуре в «Крокодиле», переехал в иной ритм и заиграл «Вдоль по Питерской». Толпа взвилась. Тувинец колотил в кельмандар, как в бубен. Лампы стали мигать, иногда свет пропадал вовсе, и тогда вспыхивали огоньки зажигалок.