Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов
Шрифт:
– Равеля потянем? – крикнул Крис роялисту. Тот радостно ощерился. Ударник показал большой палец. Контрабасист развел руками и вовремя подхватил инструмент. Тувинцу было все равно.
И они потянули «Болеро».
Народ не спеша, с достоинством, впадал в транс. И когда четвертьчасовая пьеса оборвалась каким-то уже совсем зверским аккордом, еще долго стояла в полной тишине полная темнота. Потом со стороны клетки, о которой все успели забыть, донесся сверлящий, вызывающий мурашки звук, а через несколько секунд там заплясал язычок пламени. Из темноты выступило сначала скуластое лицо, потом плечи и грудь. Человек, добывший живой огонь,
Человек был молод, мускулист и обнажен – если не считать кожаного фартука на чреслах. Два луча прожекторов скрестились на нем, выдавая несообразность: лицо было азиатское, а длинные, до лопаток, волосы – соломенно-желтые. Двигался он потрясающе пластично.
К доктору сзади тихо подошел Крис, дотронулся до плеча: на минуту. И, когда отошли к стене, зашептал на ухо:
– Рогача сегодня нет. Он, оказывается, вообще не выступает, он сценарист, художник и постановщик, понял? Говорят, утром улетел в Прагу. Будет только на следующем действе, через неделю. Но мне уже предложили играть и на следующем…
– Это хорошо, – сказал доктор довольно рассеянно. – Ты мне лучше скажи, какое отношение может иметь постановщик такой вот фигни к будущему развалу России?
– А кто мог ожидать чего-то подобного от художника Шикльгрубера – с поправкой на географию?
– М-м…
– Да ты не спеши. Вот появятся наши комсомольцы – их и спросишь.
Доктор заморгал.
– Ты все-таки думаешь, что…
– Почти уверен.
В клетке переливался голый человек. Это почему-то завораживало настолько, что зрители, чуть наклонясь вперед, стали дышать в такт. Человек раскалял в горне железный прут, клал его на наковальню, наносил несколько медленных ударов блестящим молотком. Между основными движениями он успевал задеть и заставить звучать подвешенные предметы. Клетка постепенно превращалась в огромный металлофон. Свет прожекторов краснел. Капли пота, проступающего на коже кузнеца, казались маленькими рубинами.
Мелодия, излучаемая металлофоном, что-то мучительно напоминала.
Две девушки, одетые во множество тусклых колец, вынули жабу из стеклянного шара, усадили на полотенце, облили молоком. Жаба тупо пялилась в потолок, взъикивая шейным мешком.
Раскаленный прут у кузнеца превращался в «пламенный крест».
Сильвестр подошел к Хасановне, тихо спросил:
– Как это вам?..
– Страшнее видали, – презрительно скривила губы старуха. – Я два года секретарем комиссии по ликантропии была.
– Ого, – с уважением сказал Сильвестр. – При Басманове или при Мюллере?
– При Мюллере. Хороший был начальник, и человек порядочный, пусть и мертвый…
– Отдаю дань вашему мужеству, Дора Хасановна… И все же – здесь что-то особенное. У меня крест нательный кипарисовый и то нагрелся…
Готовый крест полетел в купель. Жабу на растянутом полотенце, чуть покачивая, трижды обнесли вокруг клетки – противосолонь; кузнец вытворял что-то невероятное.
– Теперь он шило должен отковать, – сказала подошедшая Ираида.
– Тебе откуда знать? – прищурилась Хасановна.
– Дед рассказывал. С Черкасщины обычай – чуть к засухе валит, давай жабу крестить… Там уж, наверное, жабу-нехристя и не найдешь.
– Сами таким не баловались? – строго спросил Сильвестр.
– Нам-то с чего? Куда там засуха – было б лето… Да и жабы у нас не в заводе. Климат не тот.
На них начали коситься, но шикать не решались.
Кузнец отковал шило и тоже бросил в купель. Ассонансная мелодия, которую он создавал попутно, заставляла скрючиваться пальцы. А потом он резко оборвал звук, тронув руками висящее железо и втянув его вибрацию в себя, плеснул в лицо воображаемой водой, ладонями провел вверх по щекам, по лбу и по голове – и вдруг оказался в чем-то вроде схимнической скуфьи, только красного цвета. Лицо его тоже стало другим, узкие раскосые глаза страшно округлились и сверкали теперь, как сколы обсидиана. Глядя над собой – так смотрят слепые, – он протянул руки к жабе, взял ее с полотенца и повернулся к купели…
Сильвестр сглотнул, но промолчал.
– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, крестится раб божий и нарекаем Феодо-о-ором… – пропел кузнец. Голос его был хрипловатым, но сильным. С громким плебейским плюхом жаба погрузилась в воду. – Аллилуйя! Хвалите, рабы господни, хвалите имя Господне, да будет имя Господне благословенно отныне и вове-е-ек! От восхода солнца до запада прославляемо имя Госпо-о-одне! Высок над всеми народами Господь, над небесами слава Его-о-о! Кто, как Господь, бог наш, Который, обретаясь на высоте, приклоняется, чтобы призирать на небо и на землю-у-у? Из праха поднимает бедного, из брения возвышает нищего, из мерзкой твари создает цвет красоты небесной, чтобы посадить его с князьями, с князьями народа сего! И жабу скользкую венчает на царство для радения над детьми Своими! Аллилуйя!..
– Аллилуйя! Аллилуйя! – откликнулись динамики.
Свет погас, но тут же засверкали стробоскопические лампы. Они были расположены по кругу и вспыхивали по очереди, и от этого казалось, что клетка стремительно вращается в одну сторону, а зал – в другую… Кто-то закричал, послышалось падение тела. Потом свет переменился еще раз, став желтым, мерцающим и будто бы даже коптящим – как от пылающей чаши масла, стоящей у ног кузнеца. Кузнец, широко обведя руками над собой и вокруг себя, погрузил ладони в купель – и вдруг поднял и представил публике младенца!
Раздался общий вздох. Испуганный и ликующий одновременно. Ираида вцепилась доктору в плечо. Младенец – по виду полугодовалый – сидел на широкой ладони кузнеца и медленно обводил взглядом собравшихся. Глаза его…
Глаза его ярко светились.
Теперь кричали многие. Младенец поднял ручку в благословляющем жесте, и те, кто стоял перед ним, повалились на колени, ткнулись лицами в пол. Крики переходили в истошный визг…
Все стробоскопы вспыхнули разом, и это было как взрыв, обрубивший дальнейшее. Потому что, когда распался ослепительный призрак кузнеца с ребенком на руках, когда глаза вновь обрели способность видеть – клетка оказалась пуста. Прожекторы медленно гасли, еще с полминуты видна была купель, над горном курился тонкий дымок, а железяки раскачивались под потолком тоскливо и не в такт, как маятники часов в часовой мастерской…
Включили обычное освещение, скромное и невыразительное. Кто упал, тот поднимался смущенно, отряхивая руки и колени. Все лица казались мятыми.
– А теперь еще послушаем музыку! – натужно распорядились динамики. – И совершенно непонятно, почему никто не пьет! Бармен уже весь в паутине от неподвижности…
ГЛАВА 12
Крис, закрыв глаза, выводил что-то незнакомое, медленное и негромкое. Его не слушали – да он и сам не рассчитывал, что его будут слушать.