Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
— Такой расцвет наук, — сказал Платон Кронидович. — И такое падение нравов…
— Не о том говорите, чада мои, — сказал отец Георгий. — Как будем Сереженьку выручать?
— Теперь уж никак, — тяжело вздохнул Кронид Платонович. — Точно угадать сумеет только Эшигедэй, да и то вряд ли, да и Сереженька на одном месте ждать не будет. Видели, сколько мальцов бессемейных бегает? Тысячи! Но Сережа сильный, умный мальчик, и мы его в конце концов найдем. Все мои уроки он должен помнить и, надеюсь, сумеет переместиться в более благоприятные времена…
— Чем же Россия
— Гордыней, — неожиданно сказал отец Георгий. — Гордыней да завистью.
— Это нонсенс, — сказал Платон Кронидович. — Совершенно противоположные качества.
— Отнюдь, — сказал отец Георгий. — Сумма отдельных завистей составляет общую гордыню. Но зависть — гниль для костей, а потому спотыкнется гордыня и упадет…
— Так ведь и у товарищей комиссаров та же гордыня! — воскликнул Петр. — Они, представьте, мировой революцией грезят! А колье с шеи у Элен содрали, не постеснялись. И жидов там, батюшка, больше, чем во всем Ветхом Завете. Ораторы! Пророки! Товарись Суркис! Сто, товарись Миркис? — передразнил он грядущих иудеев.
— Добровольцы тоже не лучше, — заметил Платон Кронидович. — Пьют, нюхают какую-то гадость… В основном студенты-недоучки…
— Э, брат, врешь! — сказал Петр. — На добровольцев-то как раз и вся надежда у той смятенной России. Они с мужичками не церемонятся, даже военно-полевых судов не устраивают. Если бы не эскадрон этого самозваного графа Кудрявцева, нам бы и вовсе не воротиться. Нет, отец Георгий, там еще не все потеряно…
— А по-моему, безнадежно, — сказал Довгелло. — Варвары вошли в Рим, и победы редких Аэциев дела не решат. Да и для ваших добровольцев мы все равно были кучкой сумасшедших в маскарадных одеждах. Представьте себе, батюшка, эти комиссары нас приняли за театральную труппу и потребовали представить шиллеровских «Разбойников»…
— Редкий негодяй был этот Макар Хомяков, — сказал Кронид Платонович. — Но даже и у такого не стал бы я вырезать звезды на спине…
— Какие звезды? — ужаснулся отец Георгий.
— Видите ли, святой отец, у этих мятежников нечто вроде символа — пятиконечная звезда…
— Так что же вы хотите, — сказал священник. — Они даже не скрываются. А кто эти звезды вырезал?
— Офицеры русские, — вздохнул Петр. — Спасители наши. Ну да и те их тоже не милуют. Я на втором бастионе даже в самый горячий день столько трупов не видывал, сколько эти красные пленных расстреляли. Свои — своих! Не турок, не башибузуков — своих! Русских!
— Значит, не такие уж мы свои нашим мужичкам, — сказал Платон. — Давайте-ка выпьем, мать их перечницу…
— Охти, ведь дети тут! — встревожился отец Георгий.
— Эти дети, батюшка, уже такого насмотрелись и наслушались, — махнул рукой Петр. — Я и то старше был, когда при мне человека шашкой располовинили… Ничего, злее будут. — Он сжал поднятый кулак. — Вот так это зверье станем держать! Школы им? Докторов им? Банник им в казенную часть по самые гланды!
Отец Георгий задумчиво выпил, занюхал ржаной корочкой.
— Вот многие помещики и не бывали в грядущем, а в точности так же думают, — сказал он. — Зреют, как сказано, гроздья гнева, и урожай… М-да …А все же нет иного выхода, разве как в любви и смирении. Не дело вымещать на предках грехи потомков, стыдитесь, Петр Кронидович… И незачем было в грядущее заглядывать, сказано же: «Ворожеи не оставляй в живых». Но что же ты, Илюша, душа моя, помалкиваешь?
— А у него идеалы рухнули, — злорадно сказал Платон. — Как услышал песенку: «Пароход идет прямо к пристани, будем рыбу кормить…» Э-э …Как их, дьяволов…
— Коммунистами, papa,— подсказал Платон-младший.
— Вот-вот. А те, в свою очередь, тоже музицируют: «Пароход плывет, волны кольцами, будем рыбу кормить добровольцами». Танцуют все!
— А ты, брат, — бледный Илья поднялся с дивана, — а ты разве не разочаровался в своей науке? Слышал кашель того штабс-капитана, который газов наглотался?
— Брось, наука тут ни при чем. Что дубина, что газ — все едино.
— А с чего все началось? — не унимался Илья. — С войны! Вот такие, как наш Петруша, в штабах засиделись, силушку почувствовали…
Младшим Панкратовым-Довгелло в конце концов надоели разговоры взрослых, они переглянулись и, спросившись у дедушки, помчались в Сабуровку — лупить впрок еще ничего не подозревающих внуков кузнеца Филиппушки.
— А парни наши все-таки молодцом там держались, — самодовольно сказал Платон. — И Серж не пропадет. Как он этому солдатику песку-то в глаза кинул!
— Чувствую, что не увижу его больше, — сказал Фома Витольдович.
Тем временем отец Георгий пересел поближе к Крониду Платоновичу.
— …Значит, вы и в той будущей Сабуровке были?
— Были, отче.
— А не спрашивали у местных о судьбах своих потомков?
— Не до того было, батюшка, впрочем… Какой, однако, у вас живой ум, отец Георгий! Ведь и в самом деле! Этот варнак Хомяков учинил мне форменный допрос не хуже Николая Павловича. Но я и государю не лгал, не стал и хама обманывать. Кто таков? Бывший государственный преступник второго разряда Кронид Платонов Панкратов, говорю. Комиссар мой в смех: Кронид Панкратов? Декабрист? Да как ты, гнида дворянская, смеешь светлое имя поганить? Мы ему памятник здесь воздвигнем после победы мировой революции, а тебя расстреляем. У нас, мол, в Сабуровке все знают, что сразу после отмены крепостного рабства все Панкратовы со слугами, чадами и домочадцами уехали за море, в Калифорнию…
— Стало быть, вам суждено уехать, — сказал отец Георгий.
— Мы и уедем, батюшка. Только не в Калифорнию.
«Раньше в Сосенках только одна Изумленная Барыня жила, а теперь все господа спятили!» — рассказывали сабуровские мужички, приезжая в город. Но там и без них уже знали, что в Сабуровке что-то затевается невиданное и неслыханное. Из Москвы, из Петербурга то и дело тянулись в имение тяжело груженные фуры, приезжали какие-то неведомые люди, а потом туда пригнали даже целый табун рысаков с завода графа Орлова.