Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
Четвертинок, впрочем, в нынешних киосках не водилось — были здесь плоские фляжки со «Смирнофф», консервные банки с лимонной и черносмородинной, а также отечественные стограммовые пластиковые стаканчики, заклеенные целлофаном. В народе это угощение живо прозвали «русский йогурт».
— У меня феноменальная память, — похвастался Иван Трофимович, опростав стаканчик и закусив дымящимся шашлычком. — Очень многое я помню наизусть…
Николай Степанович испугался, что сейчас ему начнут читать Маяковского на память, и совсем было уже собрался откланяться.
— Я помню наизусть пьесу Метерлинка «Синяя птица», — похвастался старичок. — Слово в слово.
— Странно, — сказал Николай Степанович. — Если бы вы всю жизнь прослужили суфлером во МХАТе — другое дело. Но для бойца невидимого фронта…
— Так слушайте! — разгорячился майор Гриньков. — Началось все это после того, как партия покончила с ежовщиной. Был у нас спецотдел…
— А не боитесь? — сказал Николай Степанович. — Ведь у вас срок давности — понятие весьма относительное… «Хранить вечно» и все такое…
— Не боюсь, — сказал отважный старичок. — Хер ли бояться, когда всю заграничную сеть, почитай, сдали. Не хочу все это с собой в могилу тащить — другое дело. Рапорты до нынешнего начальства не доходят, недавно завернули очередной. Вот я и решил — первому встречному, как на духу… Не верите? "Митиль! Тильтиль! Ты спишь? А ты? Значит, не сплю, если говорю с тобой…
Сегодня рождество, да?.. Нет, не сегодня, а завтра. Только в нынешний год святочный дед ничего нам не принесет…"
— Феноменально! — воскликнул Николай Степанович. — Впрочем, я видел этот спектакль.
Он не стал уточнять, правда, что играли в том спектакле Бендина, Коонен, Москвин, Вахтангов и даже вдова Чехова Ольга Леонардовна Книппер.
— Вы видели его один раз, — грустно сказал отставной майор. — От силы два.
Больше нормальному человеку не вынести. А я смотрел его пятьдесят семь раз, и, коли доживу, погляжу нынче в пятьдесят восьмой. «А что это там расставлено на столе? Пирожки, фрукты, пирожные с кремом… Когда я была маленькая, я как-то раз ела пирожное… Я тоже. Это вкуснее, чем хлеб, но только пирожных много не дают…»
Николай Степанович понял намек и купил кое-чего пожевать, не забыв и про «русский йогурт».
— Пьеса классово правильная, — сказал старый майор. — Но с элементами мистики. Говорящий Хлеб, Говорящий Сахар, Говорящий Пес, — он покосился на Гусара.
–
К счастью, посещать мне приходилось только премьеры. Вернее, открытия сезона — МХАТ всегда по традиции открывает сезоны именно этим спектаклем.
— Отчего же такая избирательность? — заинтересовался Николай Степанович.
— А-а, в том-то все и дело! — поднял палец майор. — Спецотдел наш занимался исключительно тайными организациями оккультного толка… Вы, вероятно, слышали — масоны там, розенкрейцеры… Слышали? Вот и прекрасно. Словом, у масонов существуют культовые зрелища — в Европе, например, они собираются на представлениях оперы «Волшебная флейта». Но в России этот шедевр почему-то не ставится, и для наших так называемых «вольных каменщиков» точкой рандеву еще аж с тысяча девятьсот восьмого года стала «Синяя птица», и как раз в открытие сезона.
— Сочувствую, — искренне сказал Николай Степанович.
— Мой предшественник, — сказал майор Гриньков, — был креатурой печальной памяти Якова Сауловича Агранова. Обоих, естественно, расстреляли, причем никаких подробных инструкций они оставить не успели. Но дежурства-то на открытии сезона никто не отменял! Мне полагалось следить за зрителями — не скапливаются ли в ложах, не обмениваются ли тайными знаками… Но ведь и систему знаков не передал мне мой предшественник, так что любое сморкание в платок, помахивание рукой, равно как и прищелкивание пальцами приходилось фиксировать с указанием ряда, места и особых примет, и заносить в докладную… И представляете, — он понизил голос, — ничем иным я не занимался!
Сидел в своем отделе и…
— Представляю, — сказал Николай Степанович. — Анфан пердю, забытый часовой…
— Именно, — вздохнул Иван Трофимович. — Именно что пердю. Сам-то я деревенский, поначалу ни одеться прилично, ни вести себя не умел… Косятся на меня дамочки с кавалерами, что фольгой от шоколадки шуршу… А тут война.
Стыдиться мне нечего — отломал ее всю, у Ковпака был, с Вершигорой первые друзья, Колю Кузнецова знал… Но только каждый год вытаскивали меня на Большую Землю к открытию сезона. Даже когда МХАТ в Алма-Ате в эвакуации пребывал… А после Победы снова началось. «Я и за свою судьбу не поручусь в случае, если отворятся некоторые из бронзовых дверей, ибо за ними — бездна. В каждой из базальтовых пещер, расположенных вокруг этого чертога, таятся все бедствия, все бичи, все недуги, все ужасы, все катастрофы, все тайны, испокон веков омрачающие жизнь Человека…»
— Боюсь, что старуха Ночь была права, — сказал Николай Степанович.
— Вот и я о том же. Сорок пятый, сорок шестой — все гуляют, театры переполнены, но мое место всегда за мной. Люди, правда, с детьми ходят, а я все один.
Только-только женился, своих пока нет. Обратился с докладом. Придали мне в напарники лилипута Шаробайко Прохора Петровича. У нас ведь и лилипуты служили, и глухонемые, и слепые — а что ты думал? Подобрали ему школьную форму, пионерский галстук повязали… Так и публика, и администрация опять косятся — чего, мол, ваш сынок в буфете пиво с коньяком мешает? Вот мы в школу напишем, чтобы из пионеров выгнали к чертовой матери! Намаялся я с ним, с Шаробайкой: то казенные деньги на букеты тратит, то у соседки телефончик выспрашивает… Крепко надеялся я на борьбу с космополитизмом и театральными критиками аналогичного происхождения. Но Метерлинк-то этот, паразит, вовсе не еврей оказался, а бельгиец — я потом все про него узнал, все тексты проштудировал.
И вдруг вызывают меня к самому Лаврентию Павловичу. Ну, думаю, кончилась моя каторга ежегодная, пусть уж лучше сам расстреляет. И что? Спрашивает меня этот впоследствии английский шпион, много ли во МХАТе хорошеньких актрис? Нету, говорю, товарищ министр государственной безопасности, ото всех, говорю, уже с души воротит… Он меня и отпустил с миром — продолжай, мол, нести вахту.
Тут у меня уже Васька ходить стал, Шаробайку по шапке — и в Артек, пионером работать.
Годы идут. Вот уже и страна осиротела, вот уже и Лаврентию Павловичу капут — а я каждую осень детей в охапку — и в Театральный проезд. Поверишь ли — дети по ночам плачут после спектакля, это надо же, каких ужасов товарищ Метерлинк нагородил!