Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
— Ашхен бы тебе распустила, — сказал Николай Степанович. — Может, люди привыкли к этим часам. Может, они им еще при матушке Екатерине служили. Ладно, пойдем, что ли…
Подняв воротники, они вошли в темную подворотню.
Ох, нехорошее это было место…
На втором этаже флигеля тускло светились два окна.
— Не люблю я эту публику, охранцов, — прошипел Коминт. — Зятек мой бывший как раз туда подался, в охрану. Представляешь, в нашем доме овощной магазин — и тот охраняется. Не иначе, как перец там кокаином нафаршированный…
— Заводишься, да? Буду резать, буду бить…— Николай Степанович сардонически хмыкнул. — Не будешь. Тихо войдем.
Земля — гудела… Невоспринимаемое ухом — гул? вибрация? дрожь? — в общем, что-то не имеющее названия в языке человека — поднималось из глубин, говоря тому, кто способен понять: там есть нечто. Что-то похожее было тогда, в Тибете, при первой встрече с Раном. И еще раньше, в Лондоне, в доме доктора Ди… Днем это заглушалось всяческим дневным шумом — а может быть, не было таким сильным. А может быть, днем этого не было вообще.
Очень не хотелось — протестовали все инстинкты — применять что-то из сокровенных умений. Потому что… потому что…
Именно так должно было гудеть в «Англетере» в декабре двадцать пятого…
А потому следовало вести себя подобно субмарине во вражеских водах.
Астральной субмарине. Не выдавать себя.
И они вошли тихо.
Существовали всякие способы…
Замок не брякнул, сигнализация не сработала, дощатый мостик под ногами не заскрипел, и даже Гусар, которому Николай Степанович доверил маленькую, как из-под розового масла, пробирку, взбежал по каменной лестнице на второй этаж, не цокая когтями…
— Это что? — шепнул Коминт. — Для сна?
— Для любви, — торжественно и тихо ответствовал Николай Степанович. — Для страстной, нежной и всепоглощающей любви… Раствор «вечной женственности» на камфарном масле.
— И что теперь?..
— Подождем пять минут.
Вернулся донельзя довольный Гусар.
— Все хорошо?
— Грр.
Пять минут ждать не пришлось.
— Лешк, ты че, опять бабу привел?
— Че ты вдруг?..
— Да пахнет.
— Точно. Только эт' ты привел.
— Да? Не помню. Глянь под койкой… ой… Лешк, че это?
— Чур, я первый.
— Ну? Махаться будем или на спичках тащить?..
— Ой, ха! — еще одна.
— Где?
— Да вот же. Не, не туда смотришь… ой… ой, обожди, сам расстегну…
— А че эт они молчат, может, турецкие? Ой, Лешк, а ты ведь тоже баба…
— И ты баба, Рустам. Че же эт' делается… ой, не надо… ой…
Коминт слушал — и смотрел на Николая Степановича со все возрастающим страхом.
— Ну, Степаныч, — выдохнул, наконец, он, — ладно, я душегубец…
— Зато теперь в подземелье можно хоть котлы клепать, — сказал Николай Степанович. — А к утру восторги влюбленной пары утихнут, как писал Дюма-пэр.
— Дюма порнухи не писал, — возразил Коминт. — У меня его внуки читают.
— И это правильно, — сказал Николай Степанович. — А теперь не будем-ка разнуздывать воображение и пойдем вниз.
На люке стоял тяжелый сварочный аппарат. Его не без труда оттащили в сторону. Здесь еще можно было пользоваться фонарем. В ярком луче отчетливо проступило черное гудронное пятно — как раз на стыке люка с соседней плитой.
— Посвети-ка… — Николай Степанович опустился на четвереньки. — Вот так, сбоку.
Ага…
При боковом освещении четко вырисовалась неуместная печать: литера W, вписанная в большую по размеру литеру V. Может быть, это был знак фирмы, занявшей флигель, но уж больно он походил на клеймо, носимое на левом плече теми, кто доставлял когда-то Пятому Риму ксерион…
Захваченной предусмтрительно монтировкой Коминт подцепил неухватистую плиту. Гудроновая печать разломилась, Николай Степанович протянул ладонь, готовясь схватить или отразить что-то невидимое, но — ничего не произошло.
— Проформа, — сказал он. — Можно идти.
Как и в прошлый раз, первым спрыгнул Гусар. Коминт достал из сумки серый бумажный пакет со свечами, зажег две. Спустился.
— Здесь все путем, Степаныч, — голос его звучал глухо.
Николай Степанович перекрестился, осмотрелся напоследок и, морщась, полез вниз, в теплый сухой полумрак.
Здесь пахло, как в недавно остывшей русской печи. Идеальное место для ночлега бродяг и тайных сходок подпольщиков, но и те и другие явно избегали в этом подвале появляться. Не было ничего материального, что говорило бы о присутствии человека: ни растерзанной картонной коробки, ни бутылки, ни окурка, ни даже следов на толстом слое пыли…
— Мы же сами тут топтались, — растерянно сказал Коминт. — Или нам все то померещилось?
— Зажги фонарь, — предложил Николай Степанович.
И в свете фонаря обнаружились следы: человеческие и не очень…
— Каин — личность своеобразная, конечно, — сказал Николай Степанович. — Но не до такой же степени…
— С кем он тут хороводы водил? — Коминт нагнулся и быстро выпрямился. — Оп— ля… Вот это да. Помнишь разговоры про крыс в метро, Степаныч?
— Все ваши московские новости надо делить на восемь, — сказал Николай Степанович. — Потом промывать в щелоке и с лупой в руках искать сухой остаток.