Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
— Уйдем, — сказал Николай Степанович. — Не могу больше…
— Ну, Степаныч, дай досмотреть.
— Нет, Коминт. Не для людей это.. — и, не оглядываясь более на спутников, Николай Степанович вернулся в коридор. Минуту спустя смущенные Гусар и Коминт присоединились к нему.
— Куда дальше? — зажигая свечи, спросил Коминт.
— Не знаю. Надо подумать. И вообще — отойдем подальше, хватит с меня этой богосквернящей мистерии… и, неровен час, опять что-нибудь начнется…
Они отошли совсем недалеко, когда сзади торжествующе заскрежетало и ударило гулко — всего один раз.
Золотая дверь. (Поповка, 1897, июнь)
Английские колонны терялись в пушечном дыму. Голландцы пятились, но не бежали. Кавалерия Нея гарцевала на холмах. Груши, как всегда, заблудился.
— Сир! — подбежал Сульт. — Там гонец от князя Барклая де Толли!
— О чем же просит князь?
— Он… Сир, когда я услышал, то подумал, что схожу с ума! Сир, он предлагает военный союз!
— Какая великолепная интрига. Пригласите гонца.
Передо мной встал запыхавшийся юный высокий красавец. Узкое смуглое лицо его еще более потемнело от порохового дыма, серо-голубые глаза блестели.
— Ваше величество! Полковник Гумилев с посланием от командующего. Его светлость князь ведет вам на помощь русский корпус. Найдено завещание светлейшего князя Кутузова…
— Моего старшего брата? — я сделал масонский знак.
Гонец молча с достоинством поклонился.
— Что ж, полковник, давайте пакет.
Я нетерпеливо сорвал бандероль с синего конверта.
Барклай де Толли предлагал мне демонстрировать отступление левым флангом, дабы самому ударить во фланг и тыл принцу Оранскому.
У меня была минута на принятие решения.
— Полковник! Летите обратно и передайте на словах князю: ровно в три часа Рейль изобразит отступление от высоты Сен-Жан. Я буду ждать удара моих русских союзников не позже четырех часов.
— Да, Ваше величество.
— Стойте, полковник. Ваше лицо мне очень знакомо. У меня прекрасная память на лица. Где мы могли встретиться? В России?
— Скорее, в Африке. Помните русских путешественников, которые показали вашим солдатам дорогу на оазис Нахар?
— Да! Какими же прихотливыми дорогами вела нас судьба, прежде чем мы вновь встретились… Надеюсь видеть вас после победы в моей палатке, полковник!
Он вновь поклонился, ловко вскочил на горячего вороного коня и поскакал. Я смотрел ему вслед.
— Сульт, — позвал я. — Сообщите Рейлю и Нею, что я хочу их видеть.
…Англичане и голландцы гибли сотнями и сдавались в плен тысячами. Уцелевшие, бросая оружие, уходили по дороге на Брюссель, спасая шкуры, но не знамена. Веллингтон вручил мне свою шпагу. Без парика он был похож на упавшего в пруд бульдога. Принца Оранского не было пока ни среди живых, ни среди мертвых. Подходившие с востока прусские колоны остановились и теперь стояли, как зрители, неспособные вмешаться в ход пиесы. И мои солдаты, и русские — все были обессилены не столько неприятелем, сколько непролазной грязью полей…
Наконец, нашелся Груши. Он упал на пруссаков с фланга, и через четверть часа боя Блюхер запросил пощады.
— Пруссия тоже будет с нами, — сказал я Барклаю де Толли. — И коварная Австрия станет ползать на брюхе, вымаливая пощаду.
— Это был дурной союзник, — согласился князь.
— А где же тот юный полковник, которого вы присылали ко мне?
— Увы! На обратном пути он был смертельно ранен в сердце, но из последних сил доскакал и передал ваши слова. «Вы ранены?» — спросил я. «Нет, я убит», — ответил он. И просил вас принять вот это, — князь подал мне тяжелое черное кольцо с черным камнем. — Найдено им в одной из древних африканских гробниц.
Это кольцо вдесятеро старше пирамид.
С благоговением я надел кольцо. Тяжесть веков переполняла его.
— Пусть это будет залогом нерушимости нашего союза, — сказал я. И как бы в ответ тучи раздвинулись, и все вокруг залило отчаянным сиянием.
Князь перекрестился.
— Это Божие знамение, — сказал он.
Я посмотрел в небо. Мне показалось, что там, за облаками, за дымом, сквозь сияние — смотрит на нас знакомое узкое смуглое лицо…
Это и правда было сиянием. Оно что-то сотворило с моим миром, и я видел одинаково резко и придавал одинаковое значение и пылинке на острие штыка игрушечного солдатика, и полету кобчика над далеким лугом, и красноватому солнцу; и насморку давно умершего Наполеона, и бесконечным недомоганиям моего старого папеньки, и собственным прыщам, и хромоте мерина Рецессия; и слышному по ночам гудению далекого поезда, и упрекам маменьки, и выспренным словам молитвы; и тому, что я живу на земле, а мог бы и не жить, и тому, что жизнь прекрасна, а смерть неизбежна: и с каким-то сладостным страданием я по-настоящему ощутил себя металлическим гренадером, идущим в огонь ради прихоти заоблачного мальчика…
И потом, когда сияние погасло и все стало таким, как раньше, я разочарованно увидел истоптаный мною песок, вырытые канавки и воткнутые палочки, насыпанный холмик и спичечные коробки вместо домиков, деревянные пушечки, облупленую краску на солдатиках: и стал тихо и медленно складывать все в ящик. Потом мне долго хотелось кому-то (да кому же? маменьке, конечно) рассказать о том, что произошло со мной сегодня, но я не знал, как начать разговор…
Я впервые встретился с нехваткой слов. Это было мучительно.
Золотая дверь на миг приоткрылась передо мною…
8
Ученики ощупью, шаг за шагом, поднимались вверх по витой лестнице.
В двух местах ход был разрушен до такой степени, что пришлось пробираться ползком. Потолок держался хорошо, а вот кирпичные стены вдавливало внутрь, и земля набивалась влажными кучами. Тянуло смрадным сквозняком, пламя свечей трепетало. Кое-где шаги начинали звучать гулко, и если прислушаться, становилось слышно журчание воды. Но Гусар шел уверенно, оглядываясь на спутников будто бы даже с усмешкой. И оказался прав.