Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
Через час с небольшим ход круто свернул и открылся в узкий колодец. Темная жижа заполняла его дно. Вверх вели каменные ступени: шершавые блоки размером в буханку хлеба, выступающие из стены и расположенные крутой правовращающей спиралью. Гусар поворчал для порядка, но полез вверх: осторожно и медленно. Нескольких ступеней не было…
Лестница вывела на узкий выступ.
— Куда-то пришли, — сказал Коминт.
— Да, похоже…
Пути с выступа не было никакого.
— Включи-ка фонарь…— сказал Николай Степанович.
Но и в свете фонаря картина не изменилась.
— Не может же так быть — лестница никуда…— Коминт заозирался. — Что-то же должно…— он посмотрел вниз. Но там была только черная жижа — далеко-далеко.
— Каждый тупик куда-то ведет, — сказал Николай Степанович. — Только надо подумать… Гусар, что скажешь?
Гусар молча смотрел в стену.
— Беспросвет…— Николай Степанович положил руки на стену. — Коминт, погаси.
Стало совершенно темно. Пядь за пядью он обшаривал холодный кирпич.
— Наверное, пожаловали мы с вами, ребята, к колдуну под Сухаревой башней… Брюс его фамилия… хороший человек… с Петром Первым в конфидентах состоял… механик страстный и многознатец…
— Разыгрываешь, Степаныч? — сказал Коминт.
— Не имею привычки… Ага, вот…— под рукой его подался кирпич, и тут же где-то в глубине заскрипел, проворачиваясь, какой-то древний механизм. — Ты был прав: пришли.
— Остроумно, — сказал Коминт. — Значит, со светом сюда не войдешь, а без света чужие не ходят.
— Я же говорю: колдун. Механик и многознатец. Теперь можешь зажечь.
Они стояли на пороге весьма просторного зала со сводчатым потолком. Дальний угол занимала алхимическая печь-атанор. Философское яйцо, покривясь, покоилось на треножнике. На середине зала стоял просторный, почерневший от времени стол, заваленный всякой всячиной: колбами, ретортами, мортильями, оплетенными бутылями, змеевиками, фарфоровыми и каменными тиглями, ступками: Такая же бесформенная груда вещей громоздилась на полках: буссоли, секстанты, астролябии, ареометры и прочие приборы неизвестного колдовского назначения. Слева почти всю стену занимал штабель из пяти рядов окованных железом и тоже почерневших сундуков. Рядом с сундуками, развернутая в три четверти, стояла мраморная статуя Афродиты Пандемос; в животе ее зияло отверстие размером в голову младенца. Под пару богине любви рядышком красовался бронзовый Шива Лингамурти. А в зеленого стекла штофе…
— Кто же свечку зажег? — страшным шепотом сказал Коминт.
— Да Брюс, наверное, и зажег, — сказал Николай Степанович. — Это вечная свечка.
Коминт шумно выдохнул:
— Никогда я к этому не привыкну…
— Я тоже так думал в свое время.
Гусар прошел вдоль стены, принюхиваясь. Остановился и поднял морду.
— Что там?
Но Гусар последовал дальше.
— Ни пыли, ни плесени, — сказал Коминт подозрительно. — Будто каждый день уборщица приходит.
— Умели строить, — сказал Николай Степанович. — Хозяин не был здесь с двадцать девятого года, а уж когда все это построили, я боюсь и вымолвить…
Коминт подошел к столу и провел пальцем по крышке — жестом въедливого боцмана-дракона, проверяющего, как надраена медяшка. Палец наткнулся на плотный белый комок, прилипший к столу. Коминт отковырнул его, поднес к глазам. Понюхал.
— Что это, Бэрримор? — спросил Николай Степанович. — Сюда залетают чайки?
— Стиморол, — сказал, озираясь, Коминт. — Непоправимо испорченный вкус… Неужели Каин?
— Не знаю: Гусар, Каин был здесь?
Молчание.
— Тогда не понимаю… Если диггеры, то как они прошли сквозь дверь? И почему ничего не утащили?
— Может быть, утащили? Мы же не знаем, что тут было.
— И все равно… ну, посмотри: разве похоже на то, что здесь побывала ватага современной молодежи?
— Не похоже, — честно сказал Коминт.
— Значит, кто-то из наших действительно уцелел. Давай искать — может быть, знак оставил, а может…
— Да. А может быть, это тебя ловят. На живца.
— Это было бы не самое обидное… Ладно, раз уж мы сюда пришли, давай займемся вон тем, — Николай Степанович показал на сундуки. — Сдается мне, что это библиотека. И как бы не Ивана Васильевича…
Любой уважающий себя литературовед дал бы отрезать себе все, что имел, чтобы только заглянуть в эти сундуки. Недаром, ох недаром искали их двести с лишним лет: Взять тот, что с краю в верхнем, пятом ряду. Там была Галичская летопись. Там был полный Плутарх и полный Аристотель. Там была «Проклятая страсть» Петрония. Там был список «Слова о полку Игореве» раза в два больше объемом, чем общеизвестный. Там был первый русский роман четырнадцатого века «Болярин Даниил и девица Айзиля». Там были мемуары Америго Веспуччи.
Там был четвертый том «Опытов» Монтеня. Там была поэма стольника Адашева «Демон» и нравоучительное сочинение Сильвестра Медведева «Душеспасение».
Была там и воено-патриотическая пьеса самого Ивана Васильевича «Побитое поганство, или Посрамленный тёмник Булгак». Был там и свиток желтого шелка с полным жизнеописанием Цинь Шихуанди. И мерзопакостное сочинение Павла Сирина «Обращение распутной отроковицы Лолитии св. Гумбертом». И еще, и еще, и еще… И, наконец, были там три черные тетради: кожаные, прошнурованные и снабженные печатями: Георгия Маслова, Марии Десницыной и самого Николая Степановича Гумилева…
Красный идол на белом камне. (Техас, 1936, июнь)
"Дорогой Николас!
Вы, вероято, удивлены, что письмо мое отправлено не через нашего друга Натаниеля, а посредством совершенно постороннего человека. Но этому есть серьезные причины, в которые, думаю, не мне Вас посвящать.
Врачи говорят, что жизни моей остается один последний год. Поэтому я просто обязан доверить Вам сведения, которые могут представлять для Вас определенный интерес. Вы спросите: почему я «обязан», а для Вас это только «может представлять интерес». Дело в том, что я до сих пор не знаю по-настоящему, насколько серьезно Вы восприняли мои откровения. Я чувствую в Вас человека, который с одинаковой простотой и легкостью способен как верить истово и слепо, так и сомневаться во всем, даже в собственном существовании.