Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
В общем, дошло до того, что обложили нас со всех сторон. Тогда-то я ту крысиную нору и увидел впервые.
Такая диспозиция: остров посреди болота километр на два, лесом зарос, а посреди как бы каска немецкая метров сорок высотой. Травка на ней редкая, два деревца на вершине… И подойти к острову в общем-то можно, но трудно. И бомбить его можно, но копачи наши там таких нор нарыли, что укрепрайон получился. Линия Конана… И все бы ничего, да триста душ нас там, из них половина активных штыков, и все жрать хотят. И фрицы это понимают и ждут…
Песни играют, агитируют. Особенно они «Лили Марлен» любили ставить. Для командира Николая Степановича его любимую песню, кричат, и начинается: «Если я в болоте от поноса не помру…» А понос, надо сказать, нас донимал.
Ивовой корой кое-как спасались. Вот. Эх, нравилась командиру эта песня!
Грустнел он с лица и задумывался крепко, и видно было: пронимает человека до самых печенок…
Между Числом и Словом. (Айова, 1938, осень)
О страданиях любит поговорить только тот, кто никогда по-настоящему не страдал. А не страдал лишь тот, кто не пролежал неподвижно два года со сломанной шеей:
Сиделка мисс Оул сопротивлялась моей вылазке с такой свирепостью, что лишь вмешательство старого Илайи Атсона возымело действие.
— Пусть парень поглядит, как живут цивилизованые люди, — сказал он, оглаживая ее по крутому заду. — Бог не для того сказал Нику: «Встань и иди», чтобы он ослушался. Да и Билл в его компании, глядишь, будет вести себя прилично.
Бывший гангстер, а теперь один из респектабельнейших богачей Америки, по— прежнему панически боялся папаши, да и я на старика поглядывал с известной робостью. Похоже было, что где-то в недрах его исполинского организма действует ксерионовая железа. Если бы Билл не сколотил собственное состояние, то наследства он мог бы и не дождаться.
На крылечке мне уже доводилось сиживать, и поэтому вид двора не производил на меня прежнего поразительного впечатления, когда простые куры-плимутроки казались существами из иного мира, а уж индюк — о, индюк затмевал собой даже абиссинского леопарда:
Билл был настолько тактичен, что для прогулки избрал не автомобиль, один вид которого, по его мнению, мог ввергнуть меня в прежнее состояние, а двуколку с парой гнедых. Благо, путь был недальний.
— Старый черт опять не разрешает мне жениться, — пожаловался он, когда мы отъехали на приличное расстояние. — Говорит: у нее уже есть какой-то Оскар, в газете писали: И ничего не хочет слушать. Требует найти работящую девку из хорошей квакерской семьи.
— Это еще не самое страшное, Билл, — сказал я. — Представьте себе, что был бы ваш папенька правоверным скопцом:
— Это которые отрезают себе яйца?
— Ну да.
Его передернуло.
— Тогда я не вполне понимаю, Ник, чем мои ребята в прежнее время отличались от этих святош:
— Они ничего не резали себе.
— Не грешите на моих ребят, Ник. За вами-то они присмотрели как надо — ну, самую малость не успели:
Дорога шла через сад. Непонятно, как деревья выдерживали тяжесть висевших на них недавно исполинских яблок и чудовищных, с футбольный мяч, персиков.
Подпорки под ветвями напоминали шахтную крепь. Одарил Господь эту землю, ничего не скажешь:
— Итак, Ник, в церкви мы пробыли полчаса, — продолжал инструктировать Билл, — потом я дарил цветы старой ведьме — своей учительнице, со всеми раскланивался и не курил:
— Ничего, Билл. Я сам не курил два года.
— Вам было проще. Вы были покойник. Так, по крайней мере, говорили все доктора, которых я сюда перевозил, пока папаша не сказал, что все в руце Господней и не перестал пускать их на порог, а начал пользовать своими средствами:
Для меня все доктора слились в одно жуткое существо, воруженное иглами, молотками, клещами и раскалеными железными прутьями. Оно чего-то хотело от меня и, не добившись, исчезало. Выздоровление мое, вопреки прогнозам исчезнувшего Брюса, затянулось надолго. (Много, много позже я понял, в чем дело. Когда в Москве начались аресты, один поэт-переводчик от греха подальше сжег мой портрет, хранившийся у него — вернее, у супруги его, Идочки. Получилось нечто вроде инвольтации, которая крепко вредит здоровью портретируемого, а если добавить сюда еще и уничтоженные фотографии, то я вообще выкарабкался чудом).
Мы миновали бригаду сборщиков груш. Смуглые люди весело закричали нам по— испански, замахали руками. Билл приподнял шляпу, приветствуя их. Я изобразил поклон — и получилось. Не скажет теперь про меня старик Атсон, что я, мол, «гордец жестоковыйный».
— Благодатные времена настали, Ник, — сказал Билл. — В яблочко вы тогда попали со своими советами. Ребята говорили, что я рехнулся, скупая все акции подряд:
Тогда, в тридцатом, давая советы Атсону, я действовал наверняка. Четыре тысячи восемьсот девяносто две гранулы ксериона в умелых руках способны заново отстроить любую экономику, так что предсказывал я, не боясь ошибиться. У Рузвельта как раз и были те самые умелые руки:
Чучела с тыквенными головами сторожили опустевшие кукурузные поля. Вороны с ошалелым видом сидели на этих чучелах, долбя тыкву, словно старались выпытать, куда эти бескрылые мерзавцы увезли их зерно. Кое-где у самого горизонта конными граблями подбирали стебли. Если бы не цвет земли, можно было бы представить себя на Украине. На Полтавских хуторах…
— Билл, — сказал я. — Еще тогда, когда я ничего не понимал: мне почудилось или нет?..
— Не почудилось, — ухмыльнулся он. — Вы все время звали ее, и пришлось слетать во Францию…