Посмотрите - я расту

Алмазов Борис Александрович

— А чего ж за неё петух не заступился? — спросила Ирка.

— А он дурак был. На заборе только сидел да кукарекал. Ему вообще на неё наплевать было. Вот курочка немножко окрепла и стала клохтать. А если курица клохтать начинает, значит, она хочет цыплят выводить. Взял мальчик лукошко, постелил туда соломки, мама ему яиц дала, поставили под крыльцо. А курочка вокруг бегает, кричит: «Мало, мало!» Пришлось ещё яиц подкладывать. Еле курочка смогла их все накрыть.

Села курочка на кладку и так сидела, что даже есть не вставала. Пришлось мальчику её кормить.

Другие куры выскочат, по двору носятся, а кладка остывает. И вот прошло три недели и стали вылупляться цыплята. У одной курицы десять, заважничала она, пошла по двору. У другой двенадцать — ну та вообще!.. А рябенькая курочка всё не выходит из-под крыльца. У неё ещё не все вылупились. Вышла она под вечер, и все жители двора собрались считать, сколько же у неё цыплят — десять, пятнадцать, двадцать один!

— Ух ты! — сказала Ирка.

— Тут даже гуси гоготать перестали. Петух было к рябенькой курице сунулся, наверное, поздравить хотел, а она ему так сказала «ко-ко», что у него даже гребет, от расстройства на бок свесился, и поплёлся он в дальний угол двора. А цыплята скоро выросли, и уж никто не смел рябенькую курочку обижать. Вот.

— Хорошая сказка! — сказала Ирка.

— Конечно, хорошая! согласился я. — Утешительная. Мне её бабушка рассказывала, когда нашей соседке тёте Дуне муж посылку из Германии прислал. Там всякие халаты розовые, чтобы воображать. Несколько штук! И она стала в этих халатах по квартире ходить!

Вот мне бабушка и рассказала эту сказку! Потому что, когда я вырасту большой, я моей маме не то что халат розовый, а платье куплю с золотой каймой! Зеленое бархатное с золотой каймой, как у царицы! И все тогда увидят, что моя мама лучше всех! Ну, теперь спи давай!

Я собрался уходить.

— Ладно. Спокойной ночи, Боря.

— Спокойной! — говорю.

Вдруг дверь открывается и входит Алевтина Дмитриевна с лампой в руках.

— Это что такое? Хрусталёв? — Она чуть лампу не выронила.

Тут на всех кроватях стали девчонки вскакивать, такой крик подняли! Ирка мечется, что-то им объяснить хочет, а они орут:

— Хулиган! Нахал! Специально нас напугать хотел! Вон простыню притащил! — в спину меня толкают.

— Я думала, твоё раскаяние искреннее, — говорит Алевтина Дмитриевна. — Я поверила тебе, а ты опять за своё! Завтра мы пойдём на прогулку, а ты останешься в лагере.

Тут все сразу замолчали. На крыльце ведро как грохнет. Дверь открывается, и входит Липский. И уж на что керосиновая лампа плохо светит, а видно, что он грязный с ног до головы.

— Вот! — говорит. — Нашёл сандалину. Сам чуть не утонул.

Глава шестая

АХТУНГ, АХТУНГ!

За завтраком манная каша мне в горло не лезла. Алевтина Дмитриевна ничего не говорила.

Ребят мы, конечно, не выдали, а когда нас с Липским привели в палату, они все уже лежали в кроватях и делали вид, что спят. Так что вышло, будто мы с Липским вдвоём решили девчонок пугать. Липа с утра пораньше канючить начал. Кашу не ест, по тарелке размазывает,

всё прощения просит. А я и прощения просить не могу. Вчера просил.

Нет уж! Как сказал дядя Толя: умел кот сметану съесть — умей, кот, и трёпку снесть!

Пошёл я после завтрака к пруду, сел на пенёчек. Ребята шумят в палате, на прогулку собираются, а я один сижу.

Вот был бы жив мой папа — он бы во всём разобрался. Я представил, как он въезжает в ворота лагеря на коне, а за ним весь его эскадрон. И я бы побежал к нему изо всех сил. «Зачем вы его обижаете? — сказал бы папа, поднимая меня в седло. — Он же ни в чём не виноват». И мы бы гордо уехали.

— Боря! Боречка! — Оборачиваюсь: Ирина-Мальвина стоит. — Ты не волнуйся! На, скушай карамельку!

Я охнуть не успел, как она конфету мне в рот затолкнула.

— Я знаю, — тараторит она, — это вас Серёга Кирьянов подговорил. До чего дурак, я его терпеть ненавижу! Всё ко мне пристаёт: то за косы дёргает, то записочки рисует. Если Алевтина тебя на прогулку не возьмёт, я ничего не побоюсь и с тобой останусь! Скажу, что у меня живот заболел. Я тебя в обиду не дам. Я уже всё Алевтине рассказала…

— Что? — закричал я. — Уже наябедничала! Ну девчонки! Ну ябеды! Ты что, совсем, что ли?

Она сразу покраснела и говорит:

— Сам ты вообще… Вон ты какой! Ну ладно-ладно…

Пошла прочь, только бант на голове развязался и болтался, как спущенный флаг.

— Хрустя! — закричал, выбегая из палаты, Липский. — Ты где? Нас простили! Идём на прогулку. Красота! Чуть-чуть попросил — и сразу простили.

— Дурачок ты! — Я ему щелбана закатал. — Алевтине всё Мальвина рассказала.

— Ух ты! Ну и хорошо, — почесал лоб Липа. — Вот и хорошо! Мы не ябедали, а пионервожатая всё знает. Это по справедливости.

— По справедливости! — Меня даже смех разобрал. — Так только бы нам двоим попало, а так и им попадёт.

— А что, они не ходили пугать, что ли?

— А, разговаривать с тобой…

— Мальчики пойдут в парах с девочками, — сказала Алевтина Дмитриевна. Ирина-Мальвина прошла мимо меня, задрав нос.

— Пойдём, — говорит, — Кирьянов, с тобою в паре.

Серёга чуть в обморок не упал.

А мне-то что? Пусть с кем хочет ходит. Я пошёл в паре с Анькой Тищенко. Она маленькая и глупая совсем: привезла в лагерь куклу! Пеленает её, разговаривает. Учится со мной в одном классе, а в куклы играет. С ней и в паре не пойдёшь — куклу несёт. Так что иду я как будто один. Ну ничего, мог вообще в лагере остаться.

За воротами мы свернули на другую дорогу, не на ту, по которой вчера с дядей Толей молоко везли. Здесь леса не было, а всё шли поля. Алевтина Дмитриевна объясняла, где овёс, где рожь растёт.

За полем голубела речка. И мы пошли вдоль неё по крутому берегу. За рекой стоял густой бор. Над ним плыли белые облака. И такой простор был кругом, что мы стали петь про Катюшу.

И вдруг нам стала подыгрывать губная гармошка. Она играла где-то внизу, под берегом. Мы обрадовались, запели громче и зашагали к краю обрыва.