Посол Третьего рейха. Воспоминания немецкого дипломата. 1932–1945

фон Вайцзеккер Эрнст

Одним из результатов Мюнхенского соглашения стали отставка и эмиграция президента Бенеша. Я хорошо его знал еще со времен работы в Лиге Наций. Выступая на несколько устаревшем французском, он последовательно отстаивал свою позицию, добиваясь точного соблюдения положений Версальского договора, относящихся к Чехословакии. Если во внутренней политике он играл роль демократа, то во внешней оказался реакционером, мешавшим консолидации Веймарской республики. Невольно он сделал достаточно много, чтобы в Австрии произошел аншлюс, оказавшись и одним из тех, кто подготовил почву для прихода Гитлера. Возможно, он сам до конца своих дней ощущал, какие трагические последствия имели его действия и для его страны, и для Европы.

Во время Мюнхенской конференции меня

назначили председателем комиссии, которая занималась проработкой той части соглашения, которая была связана с территориальными изменениями. Комиссии довелось обсуждать весьма непростые вопросы. Целый ряд проблем оказался в соглашении недостаточно проработанным. Мне удалось заручиться поддержкой со стороны английского посла, который много помогал мне, пытаясь разрешить эти вопросы.

С другой стороны, я был поражен разногласиями в нашем собственном лагере. Некоторые представители Генерального штаба вели себя в комиссии как победители после битвы. Лично мне довелось несколько раз схлестнуться с Риббентропом, вставлявшим извне палки в колеса, даже в отношении таких пустяков, как моя привычка говорить по-французски (так оказалось лучше для итальянского посла, не говорившего по-немецки). До меня доходили слухи об отношении ко мне Гитлера, полагавшего, что я занимаю в комиссии слишком соглашательскую позицию. Несмотря на все эти происки, основную часть работы в той или иной степени удалось завершить через четыре или пять недель. Беспокойство, вызванное осенним кризисом и скрытой угрозой войны, постепенно улеглось.

Однако Риббентроп, так и не простивший меня за ту роль, которую я сыграл в Мюнхене, стал чинить мне всевозможные препятствия. Когда в ноябре 1938 года я отправлялся в Париж на похороны фон Рата, третьего секретаря нашего посольства, убитого «ассасином» (автор сравнивает неизвестного террориста с ассасинами, которые в XI – XIII веках, действуя в составе секты исмаилитов, прославились организацией тайных убийств. Здесь уместнее вспомнить сикариев (кинжальщиков – лат.), которые в I веке убивали римлян в Иудее, нападая из-за угла. – Ред.) – неизвестным евреем, он запретил мне вести политические беседы с французским министром иностранных дел.

Конечно, жертвой покушения должен был стать наш посол. Выступая над гробом фон Рата в немецкой протестантской церкви в Париже в присутствии семьи погибшего, представителей президента республики, министра иностранных дел Бонне, дипломатического корпуса, я сказал: «Die Heimate grьЯt dich, Ernst von Rath» («Родина оплакивает тебя, Эрнст фон Рат») и «Deutchland erwartet dich» («Германия ждет тебя»). Стоявшие на некотором расстоянии несколько журналистов неправильно меня поняли, поэтому случилось так, что в ряде газет мне приписали антисемитский лозунг «Deutchland, erwache!» («Германия, пробуждайся!»).

За церемонией в Париже последовала перевозка тела в Германию, где состоялось торжественное государственное погребение. В Третьем рейхе никто не был застрахован от подобных ошибочных комментариев в прессе. Никакого опровержения в прессе не последовало, ведь всего лишь за три или четыре дня до памятной службы в Париже доктор Геббельс выступил с нападками в адрес евреев и повсюду в Германии жгли синагоги.

В Париже я жил в отеле «Грийон», как мне рассказали, в том самом номере, где останавливался президент Вильсон в 1919 году и где он разрабатывал Устав Лиги Наций. Если бы ситуация не оказалась столь сложной, возможно, я бы наслаждался своим пребыванием в Париже. Стремясь защитить меня от террористов, мне придали на все время эскорт из мотоциклистов, громкими сигналами расчищавших путь для моей машины. Как и пожарные бригады, мы ездили на красный свет с предельной скоростью.

Стремясь убрать меня с глаз долой, Риббентроп охотно отпустил меня в трех– или четырехнедельный отпуск. Так я оказался вместе с женой в круизе по Средиземному морю.

Любой, кто захочет увидеть современный период в перспективе и составить о нем правильное историческое суждение, просто обязан совершить путешествие по Средиземноморью.

Пусть он увидит укрепления в гавани Чивитавеккья (примерно в 60 километрах к северо-западу от Рима. – Ред.), сооруженные для защиты от сарацин. Пусть постоит на месте разрушенного Карфагена, посетит Лептис-Магна в Триполитании, раскопанный из песка археологами. Пусть высадится в кварталах Сиракуз, где греческие рабы могли вернуть себе свободу, читая наизусть греческий эпос. Пусть рассмотрит классические пейзажи старого Агригента (в Сицилии, ныне Агридженто. – Ред.) с его храмами и, мельком взглянув на новый горизонт, вернется в Рим, проехав по Аппиевой дороге (проложена в 312 году до н. э. между Римом и Капуей, позже продолжена до Брундизия. Хорошо сохранилась. – Ред.).

Разве Муссолини и Гитлер не напоминали возничих старой квадриги, под громоподобные аплодисменты толпы поднимавшей облака пыли на арене, расположенной на другой стороне Палатинского холма в Риме? Как одержимые, они гоняли круг за кругом ради призрачного мига славы, не заботясь о лошадях и о том, что колесница может перевернуться и искалечить их.

В древние времена иногда случалось так, что Афины избавлялись от своих тиранов, впуская иностранных воинов (из других греческих полисов). Тогда все происходило достаточно безболезненно. В случае с Наполеоном я придерживался иной точки зрения. Во время путешествия я читал книгу Эмиля Дарда «Наполеон и Талейран». Я был заинтригован, обнаружив, как Талейран умудрился отдалиться от своего начальника и, как считалось впоследствии, предать его. Мне показалось интересным узнать, как столь классический случай политического дезертирства смог показать, что ситуация может развиваться и таким образом. И как Талейран отдал Францию ее иностранным противникам, чтобы те освободили ее от диктатора.

На самом деле не совсем точно, что, оставив министерство иностранных дел, Талейран формально отдалился от своего императора. Когда он предал императора, то занимал одну из самых высоких должностей в государстве. Но если не учитывать, что Талейран оставался в высшем эшелоне, означало ли это, что toutes proportions gardйes{Соотношение сохранялось (фр).} и что данную ситуацию можно было сопоставить с Германией наших дней? Разве можно было сравнивать судьбу Франции в 1815 году с поражением Германии сегодня? Справедливо ли было во времена тотальной войны даже предполагать возможность вооруженной интервенции из-за рубежа? Могла ли Германия вообще выжить в таких суровых условиях?

Во время тихих и спокойных часов, проведенных мною на Средиземном море, я пришел к выводу, что случай с Талейраном может перекликаться с нашим только частично. Действительно, можно оставаться на службе, надеясь сбросить диктатуру (конечно, не в одиночку). Я никогда не одобрял и считал недопустимым провоцировать катастрофы, вызывать войну, чтобы проиграть ее и таким образом избавиться от Гитлера.

Мысли о моих собственных троих сыновьях и зяте, которых я был бы обязан послать на поле битвы, укрепляли меня в решении предпринять новое усилие. Возникал естественный вопрос: если я стану продвигаться в данном направлении, что со мной произойдет? В худшем случае я пал бы на политическом поле битвы.

БЕРЛИНСКАЯ ЗИМА (1938/39)

Вернувшись со Средиземного моря, я попросил Риббентропа объясниться по поводу отношений между нами. Он попытался уклониться от темы, заявляя, что я заработал у Гитлера репутацию пораженца и что ему пришлось защищать меня. Возможно, это и было правдой, но я не исключал, что Гитлер составил свое мнение обо мне на основе бесед с Рудольфом Гессом.

Перед Мюнхенской конференцией мне временами казалось, что Гитлер прислушивается ко мне. Даже если это и было не так или было в течение недолгого времени, нужен ли я сейчас, когда мир был установлен? В этом не приходилось сомневаться, когда в декабре 1938 года я вернулся на службу, и, ведя изнурительную борьбу с разбойниками в сфере внешней политики, я начал новое предприятие, более значительное, чем Мюнхенский договор.