Посол Третьего рейха. Воспоминания немецкого дипломата. 1932–1945
Шрифт:
Согласно указанию из Лондона, Хендерсон должен был передать Гитлеру письмо Чемберлена. Вначале Гитлер не захотел принять английского посла, но после ночной телефонной беседы со мной изменил свое решение. Это был первый и единственный раз, когда Гитлер разговаривал со мной по телефону. Он хотел знать, может ли принять посла, если министр иностранных дел отсутствует. Конечно, я ответил утвердительно.
Договорившись о том, что я приеду к Гитлеру на следующее утро с Хендерсоном, я отправился спать полностью удовлетворенным, но был практически тотчас разбужен звонком Риббентропа из Кенигсберга, куда он прибыл на обратном пути из Москвы. Ему рассказали о том, что произошло, и, кипя от гнева, он призвал меня
Всем известно, как протекали беседы в Бергхофе, одна состоялась утром, а другая в полдень 23 августа 1939 года, описаны и отношения между сторонами. Они не нанесли ущерба делу, но, к сожалению, и не сдвинули его с мертвой точки.
Хендерсон вполне нормально представил свою позицию, хотя, возможно, ему было бы лучше воспользоваться услугами присутствовавшего при беседах переводчика, поскольку сам он не владел немецким языком в достаточной степени. В машине по пути из аэродрома в Бергхоф я дал Хендерсону некоторые советы, тем не менее он не смог найти аргументы против гитлеровских банальностей, его предвзятых идей и его бредней; позднее я тоже не смог это сделать.
Похоже, что Гитлер на повышенных тонах пытался вынудить английское правительство отказаться от своих гарантий в отношении Польши. Только когда Хендерсон покинул комнату, я заметил, что из-за возбуждения Гитлер упустил шанс. Едва дверь за послом закрылась, как Гитлер шлепнул себя по бедру, рассмеялся и заметил: «Чемберлен не переживет этой беседы: его кабинет падет в тот же вечер».
Итак, Гитлер полагал, что его истерическое поведение, соединенное с удачным ходом Москвы, выбросит Чемберлена из седла. Я высказал противоположное мнение, утверждая, что англичане оказались рабами собственной политики, они не смогли отказаться от гарантий, которые дали полякам. Чемберлен мог не потерять свое положение, но, напротив, как я говорил, заручиться поддержкой всего парламента утром, выступив с объявлением войны. Но я говорил в пустоту. Было очевидно, что Гитлер готовит войну, неясно было только, когда она начнется.
Такая ситуация сохранялась 23 августа, когда я отправился на вечернюю прогулку в сад Марии Терезии Шлессль, находившийся неподалеку от Зальцбурга, где мы оставались с Альбрехтом фон Кесселем, который со времен Берна разделял все мои тревоги. Мы спрашивали себя, существовала ли какая-нибудь причина для того, чтобы мы оставались в министерстве иностранных дел, чтобы продолжать вести отчаянную и в конце концов обреченную на неудачу борьбу против разгулявшихся дьявольских сил.
На следующее утро, 24 августа, я общался с Гитлером наедине. Он успокоился и почти был готов прислушаться к моим словам. Гитлер высказал некоторые сомнения по поводу положения Италии. Я подтвердил его сомнения и сказал, что итальянцы ведут себя так, как будто происходящее их не волнует. Граф Магистрати, родственник Чиано, говорил, что условия, при которых должен был осуществиться «стальной пакт», не были соблюдены и что поэтому договор оказался неэффективным. Также он заявил, что Англия придет на помощь Польше, но Италия нам не поможет.
Тогда Гитлер счел, что вторжение на Восток оказывается более неприятным, чем он полагал накануне. Он снова подумал, что поляки могут найти повод и снова шаг за шагом начать двигаться к мирному разрешению проблемы, а после первой стадии войны Англия бросит поляков, как она уже делала это с чехами. Я посоветовал Гитлеру, чтобы он, не колеблясь, ухватился за любую возможность, которая может позволить провести переговоры с поляками. Я заметил, что если начнется война с Англией, то нет никаких оснований, чтобы я оставался в министерстве иностранных дел.
Высказанное мной в Бергхофе несогласие с
Вечером того же дня Гитлер в присутствии Геринга и меня заставил только что вернувшегося Риббентропа описать, как выглядела ситуация в Москве. Риббентроп заявил, что в Москве он «чувствовал себя почти в компании старых партийных товарищей». Гитлер выслушал его и остальную часть сообщения с интересом, но без какого-либо энтузиазма. Его интересовало только заключение договора вместе с секретным протоколом, который гарантировал ему, что русские не станут вмешиваться, если он начнет кампанию против Польши. Сказанное мной подтверждает, что в то время Гитлер уже задумывался о 22 июня 1941 года.
Подписав Московский договор, Гитлер перешел Рубикон. Он не отличался ни благоразумием, ни логичностью рассуждений. Некоторые полагали, что он следовал рекомендациям астрологов или даже своего личного фотографа Гофмана или некоторых подчиненных из своего штаба. Возможно, поэтому он постоянно менял свое мнение.
22 августа Гитлер произнес перед своими генералами речь, из которой стало ясно, что он твердо собирается начать войну в течение нескольких дней, независимо от того, будет она локальной или нет. Уже на следующий день он начал рассуждать о возможности локализации войны, которая вполне могла перерасти в европейскую. 24 августа снова переменил свое мнение, поскольку война на два фронта снова показалась ему сомнительным делом. Не доверяя своим итальянским союзникам, Гитлер еще в середине следующего дня, 25 августа, думал, что может вовлечь западные державы в сделку.
Вечером 25 августа Гитлер отозвал приказ о наступлении, который уже был напечатан, опасаясь, что Англия в конце концов вступит в войну, а итальянцы этого не сделают. 31 августа он снова безучастно реагировал на все варианты, приказал начать наступление на Польшу, хотя и знал, что ничего не изменилось. Иначе говоря, Италия останется в стороне, а Англия, как она твердо обещала, поможет Польше. 3 сентября, когда англичане и французы объявили Германии войну, Гитлер был удивлен и даже чувствовал себя не в своей тарелке. Сам я узнал о случившемся от Пауля Шмидта, переводчика, сообщившего новости Гитлеру.
Историки, восстанавливавшие ход этой последней стадии, ограничили себя (что вполне понятно) дипломатической версией изложения событий, официальными книгами разной ориентации, конфискованными документами, мемуарами и тому подобными материалами. Сделав это, они недооценивают, преуменьшают некоторые политические реалии – как результат легкомысленных действий Гитлера в последние десять дней августа 1939 года, когда среди немецкого меньшинства в Польше росла напряженность, на границе происходило множество инцидентов, когда огромное количество людей переместилось в Центральную Польшу. Сообщалось о множестве других происшествий, и все случившееся легло тяжкой ношей на весы, перевесив искусственные дебаты так называемых государственных деятелей о том, как следует решить первоначальную проблему.
Закономерным будет вопрос: разве весной 1939 года не наблюдалось неуправляемого движения колесницы к пропасти? Очевидно, что в последнюю неделю августа происходило то же самое. Теперь Гитлер был заложником своих собственных методов. Он больше не мог тянуть лошадей в одну сторону, не рискуя выпасть из колесницы. А на головной лошади сидел сам Дьявол.
Не возьмусь анализировать горы существующих документов, появившихся с тех дней. Только сошлюсь на несколько характерных эпизодов, воспользовавшись собственными записями.