Посол Урус-Шайтана [Невольник]
Шрифт:
Ворота распахнулись. Поднимая пыль сотнями ног, вереница невольников поползла назад к морю.
2
Наконец Спыхальский, страстный любитель разных историй и новостей, удовлетворил своё любопытство, выслушав подробный рассказ Звенигоры обо всем, что с ним случилось после того, когда они расстались в камышах у Бургаса. Тогда запорожец, в свою очередь, спросил:
— Ну, а ты, пан Мартын, как ты-то оказался здесь?
— Среди казаков? Я надеялся, что встречу кого-нибудь из знакомых, проше
— Да нет, как в руки янычар попал?
Спыхальский захлопал глазами и смутился:
— О, то длуга история…
— А если коротко?
— Проше пана… Меня схватила прибрежная турецкая стража, сто чертей ей в печёнку! Сразу же после вашего ухода. Только я постелил в лодке хорошенькую постель из сухого камыша и травы, прилёг и…
— И задремал? — улыбнулся Звенигора, зная о слабости товарища. — Ох, пан Мартын, пан Мартын!
Спыхальский смутился ещё больше:
— Да, проше пана, задремал… Да так, что проснулся вдруг от неучтивого пинка в бок. Смотрю, стоят надо мной два турка, хлопают чёрными глазами да ещё и гогочут, треклятые! Ну, я вскочил и недолго думая двинул одному в морду, а другому в брюхо! Сразу прекратили смех, проше пана! Как онемели разом! «Что тут делать? — подумал в тот миг. — Беги, пан Мартын, до лясу!» Выскочил из лодки на берег — да в камыши! Но там наскочило на меня ещё двое, повалили на землю и начали стегать нагайками, как какую-то скотину, пся крев! А потом накинулись все чётверо, связали — и, проше пана, в холодную. Ну, а оттуда сюда. Вот так.
— Печальная история произошла с нами… — задумчиво произнёс Звенигора. — Очень печальная. Как рвались на волю, сколько опасностей избежали, какие бедствия вынесли — и на тебе: снова в неволе! Да в какой ещё — на каторгах… Одно утешение, други, мы снова вместе.
Рано утром, с первыми лучами солнца, тяжёлая, но быстроходная галера «Чёрный дракон», имевшая по три ряда весел на каждом борту, мягко отошла от каменного причала стамбульского военного порта.
Глухо, с расстановкой загудели на нижней палубе удары барабана — бум-бум, бум-бум! В такт этим ударам одновременно поднимались и опускались по обе стороны судна крепкие, длинные весла. Плескалась за бортом голубая вода, искрилась мириадами серебристых брызг. Утренняя прохлада вместе с благоуханием зелёных садов и запахами огромного города врывалась в тесные, затхлые помещения невольников-гребцов.
Корабль быстро мчится мимо крутых берегов Босфора, чужих и неприветливых, все дальше и дальше на север, на широкие просторы Чёрного моря. Попутный южный ветер и сила многих десятков мускулистых рук невольников упорно толкают его все вперёд и вперёд.
Но ещё быстрее, обгоняя корабль, несётся свободная, без оков мысль. Она как ветер! На неё не набросишь ярма, её не закуёшь в кандалы!..
Перед глазами Звенигоры всплывает печальное, до боли милое личико Златки. Вспоминается, как она кинулась к нему на грудь, когда они расставались возле Вратницкого перевала. Он спешил в Чернаводу, чтобы предупредить воеводу Младена об опасности, а Златка с Якубом и Драганом должны были пробираться в безопасное место в непроходимых местах Планины. Девушка тогда ничего не сказала. Только молча кинулась к нему, прижалась щекой к его щеке, и Арсен почувствовал на губах солоноватый привкус девичьих слез. Это она плакала от счастья и от горя одновременно.
— Златка, где-то ты теперь? Встретимся ли мы ещё? Или наши пути навеки разошлись? — шептал он в полузабытьи.
Потом мысль перенеслась на Украину, в тихий зелёный уголок над серебристой Сулой. Из туманной дали, как во сне, появлялись поблекшие скорбные глаза матери. Одни глаза! Ему хотелось увидеть все лицо, но полностью представить его никак не мог. Только глаза, выплаканные, горестные, ожили перед ним в голубой мгле, через степи и моря, горы и долины смотрели на него, заглядывали ему в душу, словно спрашивали: «Где же ты, сыночек? Как тебе там, в чужих, далёких странах? На каких дорогах тебя ожидать, каких пташек расспрашивать о тебе, сынок?»
Ему как тисками сдавило сердце. Открыл глаза, тряхнул головой. Видение исчезло, как ласточка. Снова стал слышать скрип давно не смазанных уключин, бряцанье ржавых цепей на ногах и руках. Донёсся пронзительный свист арапника, и кто-то громко вскрикнул.
Потом снова настала тишина. И мысли понеслись дальше…
Послышался гомон Сечи. Всплыли в памяти крепкие фигуры Метелицы, Секача и Товкача. Промелькнуло среди толпы сморщенное коричневое лицо деда Шевчика… И вдруг явился и сам кошевой Иван Серко. Он был суров и молчалив. Проницательный взгляд его серо-стальных глаз тревожил душу казака, волновал молчаливым вопросом: «Где же ты, казаче? Что с тобой случилось? Почему не подаёшь вести?»
«Как же не подаю? — стукнуло сердце. — Разве не добрались на родину выкупленные у спахии деды? С ними передавал же — ждите нашествия с юга!.. Разве не добрался до сечи посланец Младена с известием о походе визиря Ибрагима-паши? Как же, батько? И передавал и предупреждал! Готовьтесь! Набивайте гакивницы и мушкеты, седлайте вороных коней! Пусть внимательней сторожат дозоры на границах в степи и своевременно подожгут бочку со смолой — всему казачеству ведомый знак, что в поле появился враг. Вот только сам я не смогу вовремя прибыть в Запорожье и передать тебе, батько кошевой, все, что видел и слышал здесь… Да и прибуду ли вообще?»
Шумит впереди морской прибой, рассеивая тяжёлые невольничьи думы, что наплывают, как тучи. Свежеет ветёр — даже гудит в снастях корабля и мчится, не встречая преграды, вдаль, вздымая на волнах белые гребешки бурунов.
Неужели проплыли Босфор?
Да. Уже море. И «Чёрный дракон», выйдя на широкие синие просторы, меняет направление и вот уже плывёт прямо на север.