Посторонняя
Шрифт:
Костик переносил болезнь со стоицизмом, свойственным героям и детям. Большей частью спал, плакал, когда болел животик, лишь боль отпускала, начинал утешать родителей.
— Папочка, мамочка, — шептал синюшными губами, — зачем вы плачете? Я же все равно выздоровлю скоро. Мне уже не больно. Давайте играть? Или почитайте сказку.
Он исхудал, на прозрачном лице лунно сияли голубые роднички глаз. В них запечатлелась неосведомленность и ласковый привет им всем, суетящимся вокруг него. Смотреть на него было невыносимо. Мирон Григорьевич ходил по квартире на цыпочках и приобрел привычку резко оглядываться
Девочки, Настя и Надя, будто исчезли из дома и объявлялись только за столом.
Нина часами сидела неподвижно возле спящего мальчика и держала его за руку. Она всматривалась в восковое, родное личико, поправляла спутанные, мокрые волосики и молила бога перевести болезнь на нее, а если кому-то это нужно, то и убить се. Она молилась, не зная молитв, и в душе ее копились мрачные, первобытные инстинкты. Иногда с трудом подавляла желание схватить худенькое, теплое тельце и утащить куда-то в темноту, закрыть своим телом, и рычать, скалить зубы на то грозное и неминучее, что плавало в воздухе. Она была самкой, а перед ней лежал, слабея с каждым часом, ее детеныш, кровь от крови ее…
Кошмар длился дни и ночи, подтачивая силы всей семьи, но однажды Костик проснулся утром порозовевший и без температуры. Первое время Нина и Мирон Григорьевич, боясь спугнуть выздоровление, делали вид, что ничего не замечают особенного и Костик по-прежнему болен. Делать вид было трудно, хотя бы потому, что уже трудно было удерживать Костика в постельке. Его звонкий, воскресший смех порхал по квартире, как стая воробышков. Родители, наблюдая за ним, тайком посылали друг другу ликующие, влюбленные взгляды. Мирон Григорьевич помчался в магазин и вернулся с шампанским и цветами.
Уложив детей спать, они поужинали на кухне холодной курицей. Почти не разговаривали. О чем говорить? Беда миновала. Им было хорошо. Покойно.
— Вот так-то, матушка, — глубокомысленно заметил Мирон Григорьевич.
— Да, милый! — ответила Нина.
И весь разговор. После двух рюмок шампанского она начала клевать носом, Мирон Григорьевич отвел ее в спальню, поддерживая за плечи. Уже засыпая, почувствовала на груди руку мужа, повернулась к нему, доверчиво прижалась и вдруг испытала небывалый приступ желания. Мирон Григорьевич растерялся и только приговаривал: «Ну что ты, ну что ты!..» Она проспала без сновидений сутки подряд.
Через день вышла на работу, и первая новость, которую узнала, была та, что Клава Захорошко, верная подруга, уволилась. Атмосфера в магазине была накалена до предела. Девчонки, шипя от злости и перебивая друг друга, изложили в красках, как все произошло. Свирепая Капитолина в отсутствие Донцовой переключила внимание на Клаву, следила за каждым ее шагом и поминутно делала замечания. Клава терпела недолго, а потом начала огрызаться. Она огрызалась так остроумно, что все продавщицы якобы покатывались со смеху, а Капитолина семь раз на дню бегала к директору. Клава прозвала ее хозяйкой медной горы и сочувственно рассуждала о том, как тяжело у некоторых женщин действует на психику климакс. Клаву вызвал директор, из его кабинета она выскочила слегка не в себе, села во-он за тот столик и накатала заявление об уходе. Никто не остановил, потому что никто ни о чем не догадался. Клава писала заявление напевая. Все думали: она сочиняет какую-нибудь любовную записку, хотя теперь, задним числом, подружки вспомнили, что Клава в жизни не писала никаких записок, обыкновенно мирно дремала за прилавком. Сам тот факт, что она проснулась посреди рабочего дня, должен был их насторожить. Клава отдала заявление Капитолине Викторовне со словами: «Дай вам бог здоровья, любезный крокодил!» — с тем и отбыла, обняв и расцеловав на прощание всех тех, кто был с ней хорош.
Капитолина Викторовна расхаживала поодаль тигриным шагом, не спуская глаз с группки оживленно жестикулирующих продавщиц, окруживших Нину, но близко не подходила. Бедные покупатели бродили по магазину, как сироты, до них никому не был дела. Один покупатель, пожилой мужчина в кожаном пальто, даже каким-то образом очутился по эту сторону прилавка и преспокойно перебирал мужские сорочки, проглядывая каждую на свет. Его никто не прогонял.
Нина сказала Капитолине Викторовне:
— Вы так легко выжили Клаву Захорошко, потому что у нее возвышенная натура. Со мной этот номер не выйдет. Скорее я сама вас отсюда выживу, всю вашу банду!
Эти слова она произнесла так громко, что их можно было услышать на всех этажах, и оппозиция воспрянула духом: появился новый лидер, и можно продолжать борьбу.
— Не забывайтесь, Донцова! — Озолина пронзила ее таким убийственным взглядом, что, казалось, с ресниц се посыпалась тушь. — Лучше идите и работайте. Видите, какая у вас очередь?.. Кстати, Захорошко ушла добровольно, ее никто не выгонял. Правда, под вашим влиянием она в последнее время действительно чересчур обнаглела.
— Посмотрим, — сказала Нина.
В обеденный перерыв она ринулась к директору. Платон Сергеевич закусывал у себя в кабинете. На столе бутылка кефира, бутерброды с севрюгой и копченой колбасой. Нина застала директора выковыривающим вилкой из колбасы кусочки жира.
— Я обедаю, — заметил Платон Сергеевич недовольно, — неужели нельзя спокойно поесть?
Нина, не отвечая, шагнула вперед и опустилась в низкое кресло сбоку от стола.
Директор хмыкнул:
— Что это вы на меня так смотрите, точно я у вас эту колбасу отнял? Что вам нужно?
Нина проворковала:
— Вы кушайте, Платон Сергеевич, кушайте, не обращайте на меня внимания. Я ведь простая продавщица, нуль без палочки, не понравлюсь — вы только мигнете, меня и след простынет. Вон как вы с Захорошко лихо расправились.
— А кто это — Захорошко?
— Ой, да где ж вам упомнить. Так — одна девчушка у прилавка стояла. Ну, не угодила Капитолине Викторовне. Где она теперь — бог весть.
— А-а, — сказал Петраков, хмуря брови, — это которая хамила?
— Хамила, но не воровала. Вот беда. Никак не хотела приворовывать. Такая уж она уродилась, Клава Захорошко. Честная почему-то.
Петраков откинулся на спинку вращающегося кресла, по лицу скользнула ядовитая усмешка.
— Я бы не должен выслушивать подобные оскорбления, милая девушка. И лучше тебе остановиться на том, что ты уже сказала. Если есть криминал — изволь, выкладывай факты. А свое остроумие побереги для молодых людей. Они его оценят, милочка.