Посвящение в Мастера
Шрифт:
...Катарина была на высоте блаженства, Ходасевич слегка постанывал под ней. Однако то, что она сейчас делала с ним, вряд ли можно было назвать занятием любовью с любовью. По-спортивному легко и ритмично она поднимала ляжки над распятым Вадькиным пахом, но ровно настолько, чтобы взлететь на вершину его, прямо сказать, охреневшего Эвереста - ни миллиметром выше!
– и снова с наслаждением вернуться к его влажному подножию. Грудь ее двумя большими белыми облаками проносилась над опустошенными, будто высохшие озера, Вадькиными глазами. Дыхание Катарины было ровным, что только подтверждало ее прекрасную спортивную подготовку. Казалось, этому никогда не будет конца. Девушка, не нарушая ритма, продолжала поучать Ходасевича:
– Не надо гневить муз, Ходасевич! Накличешь беду! Разозлишь Диониса, заступника муз. Знаешь, как Дионис
Катарина так резво подскочила на Ходасевиче, что едва не вырвала с корнем его член. Ходасевич аж взвыл! Рванул в бешенстве правой рукой - но петля лишь острей впилась ему в запястье. Ходасевич с ужасом почувствовал, как от резкого его телодвижения под ним выпрямляется глиняный член... Катарина, как ни в чем не бывало, продолжила:
– Музы - девки тоже были не промах! Сами кого хошь могли развести! Однажды один фракийский плейбой по имени Фамирид вздумал соперничать с музами. Сладкоголосый красавчик, с быстрыми, чувственными пальцами, с закрытыми глазами безошибочно находивший любую эрогенную точку кифары - этот зазнайка вконец оборзел! Сечешь, Ходасевич? Забил музыкальную стрелку музам этот поганец, Фамирид, его мать!.. Мол, если я вас обыграю, б...ди геликонские, то поимею каждую из вас. Ну а если вы, на огорчение Зевсу, обскачите меня - берите всего на усладу! Понравится - еще приходите... Музы, разумеется, победили, пришли к самолюбцу лишь однажды... и отняли у юного Фамирида голубой взгляд и золотой голос. Ослепили, короче, плейбоя и чуть не зарезали... А красивый черт был! Я недавно видела его во сне: глаза голубика, ягодицы - закачаешься! Это он, Фамирид, фракийский развратник, стал зачинщиком однополой любви! Еще когда был зряч и певуч, соблазнил юного Гиакинфа и трахнул! Как моя глиняная кукла - тебя! Тебя! Тебя!..
Катарина шумно, с безобразно-счастливой гримасой кончила и упала, придавив Ходасевича могильной плитой. Раскаленной, отчего-то подумалось Вадьке, огнем преисподней. А Вадькиному солдату - все нипочем, он остался стоять по стойке смирно, даже и не думая разряжать ружье... Улегшись с левого бока, Катарина, спеша куда-то, задышала в ухо Ходасевичу. Пламенная патока слов ее, проникнув сквозь ушное отверстие, вмиг затопила Вадькин желудок и печень, добралась до сердца и грозила сварить ум. Черт с ними, музами!..- дышала стряпуха огня...
...Эх, Катарина, Катарина! Какая ж ты ненасытная! Нет чтобы полежать с ним подольше, бок о бок, подышать ему в ухо, вдохнуть хоть капельку надежды, что не все стервы дряни, кровопийцы и с камнем в душе! Что и среди сволочей в юбке есть хорошие люди, теплые и отзывчивые, то есть способные быть твоим эхом в трудную минуту... Эх, Катарина! Стерва ты! Поимела его, Вадькин, не только х.., но и непутевую душу! Душу, угодившую в блестящую паутину твоих, Катарина, бредней. Ну что ты скачешь на нем, как последняя б..? Он все одно никогда не кончит...
Катарина усердно трудилась, отрабатывая, наверное, одной ей известный план. Может, она хотела просто затрахать Вадима, отвлекая его от мыслей об этом, как медсестра шлепком от укола, россказнями об эфимерном вдохновении?
Ходасевичу вдруг стало наплевать на все, что делала с ним и, может, собиралась еще сделать эта женщина. В какой-то миг, наступление которого он прозевал, Вадьке даже перестало казаться, что трахает его вовсе не волчица матка, а мозг-хищник, по роковому стечению обстоятельств оказавшийся между ног Катарины. У умной женщины ненормально смещенный центр тяжести!
– даже этот, наверное, вечность назад родившийся пассаж не трогал больше Ходасевича. Он вдруг почувствовал себя ужасно счастливым. До Ходасевича наконец дошло: сейчас он кончит!..
Ходасевич лежал с закрытыми глазами. Минуту, или две, или... а фиг его знает, сколько времени назад, он испытал легкость, сравнимую с ощущением
Когда Ходасевич открыл глаза, то увидел в своих ногах крошечную девушку, Дюймовочку с узким разрезом глаз. Вьетнамская Дюймовочка по имени Вансуан осторожно обмывала ему пах. Брысь!
– он брезгливо оттолкнул девушку и, когда та, не оборачиваясь, прошла сквозь колышущуюся стену, подумал о том, что, по-видимому, это финал. Руки были свободны, на душе и в паху - пустота. Вадька, как бог, спустился с простыни-неба, нагнулся ко второй простыни, безжалостно обезглавил глиняного Диониса и, занеся его одноглазую голову над собой, трепещущий от жажды, вылил в рот остатки вермута. Тут же в глазах опять потемнело, кто-то невидимый резко потянул за руку в темноту, и Ходасевич, потеряв равновесие, во второй раз не в силах противостоять искушению, поджал ноги и поплыл, поплыл обратно туда, откуда только что, казалось, вынесло его сознание...
*9*
Ходасевич проснулся от нестерпимой жажды. Лежа на животе, очнулся в комнате, в которой неясно было, где верх, где низ, откуда приходит солнце и куда ведет дверь, синим пятном маячащая за изголовьем низенькой и необыкновенно жесткой кровати. Бока и плечи ныли, будто Ходасевич спал на каменном полу.
Свет струился жалким, сумеречным, но, Вадька отчего-то был уверен, это были сумерки дня, а не ночи. Ходасевич пошарил взглядом: ни чайника на стуле, ни банки, ни даже стакана с отстатками вчерашнего чая. Ни самого колченогого стула! Повсюду были развешаны, накиданы груды чей-то одежды. Вроде и одежда не та... От взгляда на ее меховую, синтепоновую и еще черт знает какую подкладку, подстежку, изнанку - Вадькина жажда стала еще резче. Он рванул дверь, обитую изнутри синей клеенкой, и поспешил прочь - в черный пахнущий сыростью и женщинами коридор. Как он здесь оказался? Но жажда отвлекла от всех прочих мыслей, капризным ребенком требуя одного: Утоли меня!
Пройдя, нет, буквально пробежав несколько шагов, Ходасевич заметил бутылку, тусклым маячком блеснувшую ему из углубления в стене. Значит, где-то рядом лестница... Взбежав по лестнице, откинув с грохотом люк, Вадька вновь оказался на знакомой узкой площадке. Чердачное окно уже не было квадратом Малевича, светилось доброжелательным светом нового дня. Правда, пространство, освещаемое оконцем, было крошечным - на большей части площадки по-прежнему царил полумрак. Под ноги попалось вялое яблоко. То самое, ночное. На свету оно показалось Ходасевичу мерзким - и следа не осталось от ночного очарования! Тьфу! С нескрываемым неудовольствием Вадька терся перед дверью, ведущей в ритуальную комнату. Дверь была заперта. В сердцах Вадька пару раз пнул ее ногой, выругался, постоял, тупо соображая, что ж теперь делать, и хотел было уже отправиться восвояси... Как вдруг его взгляд пересекся с косой дымчатой полоской, стелившейся понизу и едва заметной на границе света, тихо лившегося из оконца, и полумрака. Дымчатый свет сочился из-под второй двери, находившейся шагах в пяти слева от запертой. Что за черт? Соседняя дверь была чуть приоткрыта внутрь. Не долго думая, Вадька толкнул ее и громко позвал, в первый момент не решившись ступить в черный проем, жидко освещенный слабенькой лампочкой: Катарина! Ты здесь?
– Тише! Тише!
– тут же раздраженно зашикали на него из темноты.- Закройте сейчас же дверь или проходите! Катарина скоро будет.
Половицы, как это часто бывает в подобных случаях, громко скрипели, за карликовым коридорчиком, в котором плавал тусклый электрический свет, начиналось темное, судя даже по нечетким очертаниям стен сбоку, довольно просторное помещение. Стена напротив входа светилась ровным молочным светом, точно экран только что выключенного телевизора. Вот по молочной стене проскользили большие тени и в комнате раздался приглушенный ропот. Когда глаза привыкли к темноте, Ходасевич смог различить расставленные в правильном порядке стулья и с дюжину голов, обращенных лицом к светящейся стене. Вадька прошел вперед, при этом наступил кому-то на ногу, выслушал тихие проклятия и наконец сел на свободный стул. И только отсюда Ходасевич разглядел, что молочная стена вовсе и не стена, а экран, на котором крутили немое кино. Вот те на!