Потемкин

Елисеева Ольга Игоревна

Эти послания разделяет всего несколько часов, оба они помечены 24 сентября. Для Потемкина это время было заполнено напряженной работой, о которой свидетельствуют его ордера. Командующий предпринял энергичные меры к розыску и спасению остатков флота³⁶. Составляя приказания к командирам войск, расположенных по берегам Крыма и на Кинбурнской косе, князь, видимо, сумел взять себя в руки, и единственными свидетелями его горя стали письма к Екатерине и старому учителю — Румянцеву.

Некоторые исследователи упрекают светлейшего князя в том, что болезнь, на которую он ссылался, прося передать командование Румянцеву, была мнимой³⁷ и единственное, чем страдал Потемкин в сентябре 1787 года, был приступ малодушия³⁸.

Нам

представляется, что для принятия решения об оставлении Крыма, области, которую князь присоединил к империи и обустроил, Григорию Александровичу потребовалось большое присутствие духа. Он отдавал себе отчет, что после такого шага его карьера будет окончена, но судьба войска и поселенцев, которые могли попасть в блокаду, заботила Потемкина больше. Что же касается болезни, то началась она еще до войны, после путешествия, когда дела складывались наилучшим образом, и не для чего было симулировать «спасмы».

Почерк писем августа — октября 1787 года аналогичен почерку его писем лета 1783-го, когда Григорий Александрович тоже болел лихорадкой и находился при смерти. Обычный почерк Потемкина весьма тверд, разборчив, четок; на странице 25–27 ровных строк, в строке 5–7 слов, то есть 32–39 знаков. Во время болезни почерк светлейшего становится более размашист, нетверд, менее разборчив, буквы в словах увеличиваются и начинают «скакать». На странице помещается всего 17–18 строк, иногда очень неровных, промежутки между ними большие. В строке только 3–5 слов, или 22–25 знаков. Если судить по неразборчивости и размашистости почерка, то кризис в болезни князя пришелся именно на вторую половину сентября.

И Гарновский, и Храповицкий отмечали обеспокоенность императрицы этого времени, ее несдержанность, случаи ссор и выговоров членам ближайшего окружения. Самая кратковременная задержка известий от князя несказанно мучила Екатерину, ее тревожили городские слухи. В таких условиях Безбородко, начальствовавший над почтами и получавший от почтмейстеров ведомости о течение дел на Юге, старался предоставить императрице сведения из иных источников³⁹. Сторонники светлейшего князя стремились пресечь подобное «побочное» информирование. Дмитриев-Мамонов приказал Гарновскому просить от его имени В. С. Попова направлять фавориту частные подробные письма о ходе дел, которые он мог бы читать императрице и которые дополняли бы сведения из писем Потемкина⁴⁰. Сдерживать раздражение Екатерины становилось все труднее.

25 сентября, получив почту от 19-го числа и узнав о желании князя приехать в Петербург, императрица начала новое письмо словами: «Я думаю, что в военное время фельдмаршалу надлежит при армии находиться». Но Мамонов убедил ее сменить текст на более мягкий и доброжелательный⁴¹. «Не запрещаю тебе приехать сюда, если ты увидишь, что твой приезд не разстроит тобою начатое». Екатерина просила не сдавать команду Румянцеву: «Ничего хуже не можешь делать, как лишить меня и империю низложением твоих достоинств человека самонужного, способного, верного, да притом и лучшего друга»⁴². Мамонову государыня объясняла: «Честь моя и собственная княжия требуют, чтоб он не удалялся в нынешнем году из армии, не сделав какого-нибудь славного дела. Должно мне теперь весь свет удостоверить, что я, имея к князю неограниченную во всех делах доверенность, в выборе моем не ошиблась»⁴³.

В отличие от императрицы и Дмитриева-Мамонова, Без-бородко, напротив, желал приезда Потемкина в столицу, о чем признался в письме к Семену Воронцову. Александр Андреевич считал, что присутствие князя в Петербурге способствовало бы решению многих политических вопросов, повисших в воздухе после отбытия светлейшего в армию. Безбородко подозревал, что Мамонов нарочно внушает Екатерине мысль о необходимости удержать Потемкина в армии с целью усилить свои позиции. «Здесь многое скорее и решительнее потекло бы его содействием, — писал Безбородко о возможном приезде князя, — да и своим искусством обуздал бы он многих неистовство; но я подозреваю, что тут-то и была интрига, чтоб его там удержать»⁴⁴.

26 сентября Потемкин написал Екатерине из Кременчуга новое письмо. Разметанный бурей флот не погиб, многие корабли лишились мачт, были сильно потрепаны штормом, но почти все уцелели. Лишь один оторвался от других и был унесен в Константинопольский пролив. Остальные собрались вместе, были атакованы турками, но отбивались и вернулись в Севастополь⁴⁵.

Молодой Черноморский флот состоял для Потемкина не только из кораблей, но и из хорошо обученных людей, сумевших спасти свои суда и привести их «без руля и без ветрил» под огнем противника на базу в Севастополь. Об этих людях князь в первую очередь сообщал императрице: «Слава Богу, что люди не пропали! Слава Богу, что не прибило их к неприятельскому берегу!»⁴⁶.

Чудесное спасение флота снимало с повестки дня вопрос о возможной сдаче Крыма. Если бы князь лукавил, говоря о своей болезни, то в изменившихся условиях он должен был бы немедленно «излечиться». Но почерк письма, написанного счастливым человеком, так же плох, как и почерк писем, свидетельствующих о горе Потемкина. В конце послания Григорий Александрович вновь просил передать команду Румянцеву: «Всемилостивейшая государыня, сжальтесь над моим слабым состоянием. Я не в силах, дела Ваши от сего терпят»⁴⁷.

Удар от известия 24 сентября был смягчен в Петербурге тем, что курьер Душинкевич, посланный с письмом 26 сентября, на 10 часов опередил курьера Баранцова и приехал в столицу 2 октября⁴⁸. Екатерина получила сначала известие о спасении флота, а затем письмо о его пропаже.

Ответ последовал немедленно. Императрица была резко не согласна на оставление Крыма. «Начать войну эвакуацией такой провинции, которая доднесь не в опасности, кажется, спешить нечего для чего»⁴⁹, - говорила она. Ее уверенность в безопасности Тавриды основывалась на известиях из Константинополя последних чисел августа, когда турецких кораблей еще не было в море. Кроме того, императрица сознавала, какой неблагоприятный для России международный резонанс получит вывод войск из Крыма. Она стремилась ободрить князя, говоря, что буря «столько же была вредна и неприятелю». «Ни уже что ветер дул лишь на нас?» Однако эти слова не могли утешить Потемкина, уже получившего точные сведения от А. В. Суворова из Кинбурна, что вышедшие из Варны турецкие суда соединились под Очаковом с ранее находившимися там кораблями и составили флот в 42 вымпела⁵⁰.

КИНБУРН

Тем временем под Кинбурном разворачивались опасные для крепости события. Как и предполагал Потемкин, турки попытались отрезать Крым от материка и взять его в блокаду: 1 октября противник высадил на Кинбурнскую косу 5 тысяч янычар под командованием французских офицеров. Оттоманские войска решили овладеть крепостью или умереть и специально отослали суда от берега, оставшись «без ретирады». Суворов с восхищением писал впоследствии командующему о солдатах неприятеля: «Какие же молодцы, светлейший князь, с такими еще я не дирался; летят больше на холодное ружье»⁵¹. Бой был труден и кровопролитен, он продолжался, как явствует из рапорта Суворова, с трех часов дня до полуночи⁵². Описание этого сражения в письме Потемкина императрице очень показательно. «Пришло все в конфузию, — говорит князь о первом натиске противника, когда русские дрогнули, — и бежали раз-строенные с места, неся на плечах турок. Кто же остановил? Гренадер Шлиссельбургского полку примером и поощрениями словесными. К нему пристали бегущие, и все поворотилось, сломили неприятеля и конницу удержали, отбили свои пушки и кололи без пощады даже так, что сам генерал-аншеф не мог уже упросить спасти ему хотя трех живых, и одного, которого взяли, то в руках ведущих ранами истыкан»⁵³.