Потерянная империя
Шрифт:
— У вас, наверное, не сохранились материалы по Орисаге? — сказала Реми.
— Нет, к сожалению. Но могу предложить нечто лучшее — я отведу вас к своему источнику информации. Если он еще жив, конечно.
Следуя по пятам за стареньким двадцатилетним «БМВ» Маркотта, Фарго приехали в Пладжу, один из жилых районов Палембанга. Асфальта здесь не было, повсюду высились крытые гофрированной жестью некрашеные деревянные строения с москитными сетками на окнах; площадь жилищ не превышала шестисот квадратных футов. Дополняли пейзаж
Наконец Маркотт остановился у одного из домов. Следом притормозили Сэм и Реми.
— По-английски он не говорит, — предупредил историк. — Ему уже за девяносто, так что особенно не надейтесь…
— А с кем встречаемся-то?
— Простите, виноват. С Думади Орисагой. У Хавьера осталось десять детей от местной жительницы. Думади его прямой потомок.
— Но… он ведь был монахом, — недоуменно пробормотала Реми.
— Был. Только в один прекрасный день отрекся от прежних обетов, в том числе, полагаю, и от обета безбрачия.
— Может быть, из-за чересчур сурового испытания Церковью? — предположил Сэм.
Вслед за Маркоттом они направились по дорожке к видавшей виды сетчатой двери. Когда историк в четвертый раз постучал по косяку, из глубин дома, шаркая ногами, вышел старик в белой майке, ростом примерно в пять футов. В его лице преобладали индонезийские черты, испанская кровь едва угадывалась.
Маркотт что-то сказал Думади по-индонезийски, а может, на диалекте. Старик с улыбкой закивал и открыл нежданным гостям дверь. Внутреннее пространство дома было разделено на три части. В гостиной, размером двадцать на двадцать футов, стояли четыре садовых стула из пластика; журнальным столиком служила картонная коробка. В боковых комнатах располагались спальня с ванной и кухня. Думади жестом предложил всем сесть.
Историк выступал в роли переводчика: он представил индонезийцу супругов Фарго и объяснил, что они собирают сведения об Орисаге. Думади что-то ответил.
— Он спрашивает, почему вы интересуетесь Орисагой, — сказал Маркотт. — Тут всегда держат ухо востро, когда дело касается семьи, даже спустя пятьсот лет. Индонезийцы с молоком матери впитывают уважение к предкам.
Сэм и Реми нерешительно переглянулись. Встретить потомков Орисаги они, разумеется, не ожидали, поэтому не договорились заранее, чем объяснить свое «любопытство».
— Давай скажем правду, — предложил Сэм. — Кодекс принадлежит ему по праву.
Кивнув, жена вытащила из объемной сумки плотный конверт, нашла в нем среди фотографий и бумаг копию кодекса и протянула ее Думади.
— Скажите ему, что документ, скорее всего, принадлежал Орисаге, — попросил Сэм Маркотта. — Нам кажется, именно из-за кодекса монах и переехал на остров.
Историк перевел слова Фарго. Не сводя с документа глаз, старик понимающе закивал, однако Сэму и Реми казалось, что он не расслышал объяснений переводчика. В комнате повисло молчание. Маркотт снова заговорил с Думади. Положив лист на картонную коробку, индонезиец вдруг направился в спальню, а спустя миг вернулся с рамкой для картин
Оригинал мало походил на фотографию, его отличала своеобразная манера изображения: ажурная кромка, замысловатые завитки, украшения, каллиграфический почерк… Фарго, однако, ни секунды не сомневались — перед ними пиктокарта кодекса Орисаги.
Думади указал на снимок в рамке, затем на копию кодекса и что-то сказал Маркотту.
— Нижнюю часть документа он не узнает, — перевел историк, — а верхнюю часть на протяжении многих веков в семье передают из поколения в поколение.
— Почему? — поинтересовался Сэм.
Выслушав ответ индонезийца, Маркотт сказал:
— Это герб семьи Орисага.
— Ему известно, что он означает?
— Нет.
— Неужели никто никогда и словом не обмолвился?
— Нет, — снова ответил историк. — Говорит, это часть их семьи. Орисага очень дорожил рисунком — чем не веская причина, чтобы его беречь? Остальное их не интересует.
Порывшись в конверте, Сэм вытащил подчищенный в фотошопе «портрет» птицы-Кетцалькоатля, обнаруженный в изображении Чикомостока, и показал его Думади.
— А эта картинка о чем-нибудь ему говорит?
Маркотт выслушал ответ, улыбнулся.
— Какая часть рисунка: мерзкая змея или птица?
— Птица.
Думади с тяжелым вздохом опустился в кресло и что-то пробормотал.
— Ничего особенного для него она не значит, — перевел ответ историк. — Птица как птица. Он видел таких в зоопарке.
— Здесь? — встрепенулась Реми.
— Где именно, не помнит. Видел еще в детстве. Из-за выпуклости на затылке птицы отец Думади называл их шлемоносами.
Немного замявшись, Сэм все-таки спросил:
— Так как она на самом деле называется?
— Малео. Думади говорит, в жизни они намного красивее, чем на этой картинке. Среднего размера, черная спинка, белая грудка, желтые обводы вокруг глаз, клюв с оранжевым отливом. Как цыпленок, только разноцветный.
Индонезиец снова заговорил с Маркоттом.
— Ему интересно, имеет ли рисунок какое-либо отношение к Орисаге.
— Самое непосредственное, — заверил Сэм.
— Это напомнило ему одну историю. Хотите послушать?
— Конечно! — с энтузиазмом ответила Реми.
— За достоверность деталей не поручусь — сами знаете, что бывает с семейными преданиями после многочисленных пересказов, а суть такова. На острове Орисага прожил долго. К концу жизни в Палембанге его знали почти все. Монаха любили, но в то же время считали, что им овладел злой дух.
— Почему? — удивился Фарго.
Маркотт выслушал ответ.
— В принципе то же самое я вам еще дома рассказал. Он часто бродил в джунглях, толковал о пещерах, богах… Для того, мол, и приехал в Индонезию, чтобы отыскать обитель богов. Ну, вы поняли. Орисагу, правда, никто не боялся. Думали, что злой дух просто забавляется бедным стариком. А однажды монах исчез. Объявил всем, что снова отправляется на поиски «пещер богов». Мол, когда найдет «гнездовье больших птиц», то узнает, где заветное место.