Потерянные души
Шрифт:
Я кивнул.
Репортер спросил мое имя и что я думаю об этой трагедии. Я не стал ничего говорить, только назвал время, когда нашел девочку.
Эксперт покачал головой. Я был виновен во всем, показывал он своим видом, поскольку не удержал порядок в хаосе минувшей ночи.
— Детям сходит с рук только то, что власти им позволяют, — сказал он.
И репортер записал это.
Эксперт оглядел улицу, и мы проследили его взгляд до черных и желтых мусорных мешков, набитых листьями (некоторые лопнули по всей ширине от ударов машин), и оранжевого месива размозженных тыкв — их либо выбросили из машин, либо поставили, точно отрубленные головы, соблазняя старшеклассников прокатиться по ним. Такого рода празднование вошло в обычай, оно стало тем, что олицетворял Хэллоуин: дома, где водится нечисть, костры, озаряющие округу, разрешенное безумие, чучела наших собственных страхов и суеверий, восходящих к темным временам осенних праздников сбора урожая и ритуальных жертвоприношений.
Но эту смерть, это жертвоприношение украшали полицейская лента, трепещущая под холодным дождем, да шипящие и дымящие вспышки, одевающие все химической белизной, которая режет глаза. Съемочная площадка, вот как это выглядело.
Лойс вызвала меня по рации. В конце улицы остановился школьный автобус. От меня требовалось зайти в каждый дом на улице, забрать детей и проводить их до автобуса. Лойс сказала:
— Мать вне опасности.
— Она знает, что девочка умерла?
Наступило молчание, потом Лойс прошептала:
— Нет.
— Почему люди, которые хотят умереть, не могут этого сделать? — спросил я.
— С тобой все в порядке, Лоренс?
— Нет.
Я снова вылез из машины под холодную изморось и пошел по домам. В некоторых из них на экранах была видна эта самая улица в прямом эфире. Было жутковато переводить взгляд с телевизора на ту же улицу. А в одном доме я увидел на экране самого себя. Тип с камерой наводил ее прямо на меня.
Я велел младшим детям взяться за руки и повел цепь несовершеннолетних каторжан к школьному автобусу. Они были как личинки в своих толстых пальтишках с изображениями любимых телевизионных персонажей — Микки-Мауса, Чудо-Женщины, Супермена. В руках у них были коробки с завтраком, на которых красовались яркие Скуби-Ду и Мой Маленький Пони. Камера следовала за нами.
Молодая репортерша спросила:
— Как себя чувствуете, ребята?
Один мальчик робко ответил:
— Мне нельзя говорить с чужими.
И может быть, в этих словах отразился весь ужас того, во что мы превратились.
Репортерша не унималась:
— Но я ведь не чужая. Это же телевидение!
Другой, бойкий не по летам мальчуган отрезал: «Без комментариев!» — будто какой-нибудь искушенный политический пройдоха, и репортерша осеклась. Это выглядело так, словно сценарий был известен и мы только ждали нужной реплики.
Желтый автобус стоял в конце улицы. Я знал шофера: чревовещатель-любитель, он всегда держал на коленях своего болванчика Лорда Шарики. Ручонки Лорда Шарики лежали на рулевом колесе, голова наклонена набок, лицо расплылось в улыбке, как будто снаружи ничего не произошло. Ребятишки забрались в автобус и с места в карьер принялись рассказывать ему, что случилось.
У Лорда Шарики было непробиваемо счастливое лицо, но шофер заставил его глаза выразить огорчение, подвигав ими туда-сюда. Потом закрыл двери, автобус отъехал от обочины и свернул в соседнюю улицу.
В полутемных коридорах мэрии стояла жутковатая тишина. Дело шло к десяти часам. Полицейское управление было как бы довеском к зданию мэрии — трейлер двойной ширины соединялся с основным строением сходнями вроде трапа, который подают к самолету. Трейлер на колесах. Мы называли его мобильным отделом. Средства на постоянную пристройку испрашивались многократно, но в них неизменно отказывали. Силы правопорядка, если их можно назвать силами, сидели на голодном пайке из-за урезанного бюджета, и нам оставалось только клянчить помощь в управлении шерифа, у которого мы оказались на шее. У нас даже собственной тюрьмы не было.
Шеф встретил меня в дверях своего кабинета. На стене за его письменным столом красовалась огромная щука с разинутой пастью — благодаря этой рыбине шеф когда-то получил приз. Вероятно, это была самая крупная добыча из тех, что он поймал на рыбалке или исполняя служебный долг. Под щукой на золотой пластинке, вделанной в полированное красное дерево, была выгравирована надпись: «Рыба меня боится».
— Мне крайне неприятно, — сказал шеф, — но не могли бы вы отказаться от отгула? Возможно, вы понадобитесь на денек-другой. Мы вам все возместим, договорились?
— Конечно.
— Вот что, дайте мне несколько минут, я тут кое-что закончу. Выпейте кофе. Я приду к вам в комнату отдыха. — И он выпроводил меня из кабинета.
В комнате отдыха сидела Лойс и смотрела телевизор. У ее головы завивалась струйка табачного дыма. Свой завтрак — яичницу с гренками — она отставила в сторону.
Звук был приглушен, но я расслышал визг. Какой-то тип подпрыгивал и обнимал Берта Рейнольдса, [1] который помог ему выиграть «Пирамиду в двадцать тысяч долларов». Сыпались конфетти, зрители бесновались.
1
Берт Рейнольдс (р. 1936) — известный американский киноактер, режиссер и телеведущий. (Здесь и далее примеч. переводчика.)
Я сказал:
— Вот если бы я мог так радоваться чужому счастью!
Лойс оглянулась на меня:
— Ну и вид, как будто тебя грузовик переехал. — Она погасила сигарету об алюминиевую пепельницу.
— Такой скверный?
Лойс улыбнулась — вопреки ожиданию.
— Горячий душ и хороший домашний ужин приведут тебя в порядок.
В моей жизни были моменты, когда я пропустил бы такую увертюру мимо ушей, но сейчас я ответил:
— Посмотрим, чем обернется утро. Я жду шефа.
Лойс тут же закурила следующую сигарету, изогнув кисть так, что ее лицо осветилось. Она протянула мне пачку, и я прикурил от ее сигареты. Потом сел напротив. Окон в комнате не было. Кофейный автомат время от времени содрогался. Собственно, мне нечего было сказать. Последние известия по местному каналу подбавляли перцу к рекламным паузам, перемежая их роликами о хэллоуинской трагедии. На заднем плане я увидел, как веду детей к школьному автобусу. Казалось, это шел кто-то незнакомый.
Когда я взял чашку с кофе, руки у меня дрожали. Лойс взглянула на них и отвела глаза.