Потерянный Рембрандт
Шрифт:
Увидав большую французскую кровать, она прикусила губы, потом бросилась на шелковое одеяло, подрыгала ногами и задохлась от восторга.
– Какая мягкая... Какая киска! Вася... Я хочу быть твоей женой. Почему ты ни разу не зашел ко мне? Или уж так хороша твоя Ирина?
Не дав ему опомниться, она его поцеловала и, оглядываясь по сторонам, зашептала на ухо:
– У тебя есть немного денег? Капельку? Мне надо на отъезд... Если только есть...
Шамшин стал искать в шкафу деньги. Не считая, он сунул в сумку то, что попалось. Он понимал, что
Она не обиделась бы, если бы он отказал. Она прилетела сюда поклевать. Не найдя здесь ничего, она улетела бы, как птица, в Другое место. Шамшин смотрел на этот маленький лоб, лишенный мысли, на разрисованное лицо, на котором широкие зеленые глаза казались странными, точно камни, заросшие тиной и выглядывающие из воды, на маленькое тело, небрежно прикрытое платьем, как будто по необходимости. Она прижалась к Шамшину и сказала ему бесстрастно, точно диктор:
– Спасибо...
Потом еще раз поцеловала его и посмотрела ему в глаза.
– Прощай! Тебя всегда будут любить бабы... А за что? Неизвестно. Впрочем, так именно и любят. Если будешь знаменитым, нарисуй меня. Пускай любуются! Хотя... Кому надо такое барахло?
Тут она еще кое-что прибавила на своем кровосмесительном жаргоне, расхохоталась и удрала.
Шамшин вернулся, все гости уже ушли. Ирина одна сидела за столом, закрыв лицо руками. Шамшин бросился к ней,
– Что с тобой?
Он пробовал шутить.
– Ты точно проигралась...
– Да, я проигралась. Я-то ничего... Кто я? Никто. А вот ты...
Ирина развела руками.
– Недаром я боялась этого Бержере. Эта девка, свалившаяся с неба... Ты, очевидно, связан с ними каким-нибудь темным делом?
– Я? Связан?
– Шамшин поднял голову.
– Ты с ума сошла.
Он рассказал ей все от начала до конца.
– Бержере сам влез во всю эту историю, он сам себя втянул. Есть о чем горевать...
Шамшин наигранно улыбнулся.
Ирина ходила по комнате, растирая лоб, ей мешали оскорбительные мысли, по щекам ее текли слезы.
– Ирина, - говорил Шамшин, - ну, черт с ним, с этим буржуем... Что такое честность, в конце концов? А он был честным?
Они сами соблазнили меня. Они меня втянули в эту игру. Разве не так? Да не плачь... Да черт с ними, с этими деньгами!
Разве тебе так жалко денег Бержере? Может быть, следовало даже всерьез, по-настоящему обобрать его... а не так, случайно...
– Случайно ли?
– задумчиво сказала Ирина и взглянула в глаза Шамшину.
– Какой вздор!
– Шамшин освирепел, - Ну, хорошо, значит, по-твоему, я смошенничал...
Он захохотал, но по его волнению видно было, что этот хохот стоит ему дорого.
– Допустим, я смошенничал. А кто от этого в убытке?
– Ты...
– твердо сказала Ирина, - больше никто. Ты прежде всего советский художник... А не... Кто, как не ты, презирал всех этих людей, третировал... А чем ты от них отличаешься?
Так чего же стоит твое благородство?
– Вот как?
– крикнул Шамшин.
– А почему Рубенс мог писать брейгелевского "Старика" и эта копия ценится отнюдь не меньше, чем оригинал? Даже больше!
– Разве Рубенс выдавал ее за Брейгеля?
– холодно спросила Ирина.
Молчание. Шамшин лег на тахту и отвернулся лицом к стене. Ирина сидела у окна. Над Петергофом повисли зимние коричневые тучи.
Не глядя на Шамшина, точно обращаясь к себе, вслух подумала Ирина:
– Теперь я понимаю, зачем тебе нужны эти постоянные гости, и покер, и вино...
Она встала, обтерла лицо руками, будто умываясь, - И такой человек мог мечтать о славе? Лучше бы ты убил меня, - сказала она, глубоко вздохнув. Затем она ушла в переднюю. Потом хлопнула дверь.
Ирина уехала, не сказав ему ни слова.
Шамшин решил покончить с собой в этот вечер. Все случившееся казалось ему не случайным... А преступление, которое он понял во всей широте только сейчас, угнетало его своей бессмыслицей. Зачем он его сделал? Для славы... Чья же слава?
Из-за Ирины? Нет. Для кутежей? Нет. Для денег? Нет... Так для чего же? Ни для чего. Тем хуже! Какая бессмыслица... При таком честолюбии попасть в такой тупик! Вспомнив слова Вострецова о погибших гениях, он сел за стол, чтобы написать письма Ирине и Апрельскому: о том, что истина всегда запаздывает, о том, как скучно повторять прошлое искусство и притворяться мертвым. Над чертежным столиком горела маленькая лампа, прикрытая зеленым колпачком. За домом прохрустел снег. Кто-то с улицы осторожно постучал в окно. Шамшин потушил лампу, решив не открывать. Он уже покончил со всем... Минут десять он просидел в темноте, не двигаясь. Когда он вновь повернул выключатель, опять раздался стук, на этот раз требовательный и настойчивый.
– Кто там?
– спросил Шамшин, подходя к дверям.
– Это я, Василий Игнатьевич, - радостно отозвался дворник с улицы. К вам гость приехал, вас разыскивает...
Шамшин открыл дверь.
Брук мрачно вошел в квартиру и, не спимая пальто, не здороваясь, спросил Шамшина:
– Можно мне пробыть у вас до утра?
– Здесь не гостиница, - резко ответил Шамшин.
– Неужели вы погоните меня?
Шамшин молча ушел в спальню, он не слыхал Брука. Ему было все равно, кто бы там ни был в соседней комнате. Прошло несколько часов. Брук хрипел за стенкой, кашлял, ворочался, как собака, сторожившая Шамшина,
Потом он крикнул:
– Вася!
Шамшин молчал.
– Не желаешь разговаривать? Не надо. Я хотел сообщить тебе новость о твоей картине.
Шамшин не откликнулся.
– Агафон увез ее в Берлин. Она была на экспертизе у доктора Боде, и он признал ее Рембрандтом тридцатых годов. Два мировых коллекционера-рембрандтиста спорили о ней... А купил какой-то третий дурак! Теперь она ушла в Америку за сто тысяч долларов! Какой ужас! А я с Агафона получил только пять тысяч комиссии... Зачем ты обманул меня?