Потому что (не) люблю
Шрифт:
На затылок мне опустились вдруг ладони, заскользили по шее и плечам, так… ласково и зовуще. Всё ещё не веря тому, что чувствую, вскинул голову и увидел взгляд — любимый, серый, тёплый. Тот самый, за который мне вот уже двадцать лет, как хочется либо сдохнуть, либо убивать.
— Привет, — улыбнулась немного смущённо, словно мы снова дурные подростки, и она сама толком не понимает, зачем пришла ко мне опять. Но она пришла и…
И нас сорвало.
Я и не думал, какое чудовище — этот мой голод. Мне хотелось её сожрать. Смять, сломать, проглотить, поглотить. Запихать в такие недра себя, где никто и никогда не увидит это моё сокровище! Чахнуть над ним, высыхать, костенеть… Но обладать!
И это не только про её восхитительное, самое красивое, самое любимое на свете тело — я хотел всю её! Её взгляды, её стоны, её отклик. Безбашенность, дерзость, мстительную, такую глупую и смешную жестокость. Засос — ну насмешила! Да захотела бы он перегрызть мне сонную артерию, я бы и тогда добровольно подставил шею, только бы снова чувствовать хлещущую из неё жизнь и страсть. Иметь возможность касаться её сокровенного, давать ей то, от жажды чего она уже истекает и чего нетерпеливо, жадно от меня требует.
Секс — дело мокрое. Жаркое. Терпкое. Я готов был орать от восторга даже просто чувствуя, как скользка? уже моя девочка. Она хотела меня, изнывала. Отдавалась без остатка. Подавалась роскошными бёдрами, выгибая стройную спинку, осыпая мои колени каскадом волос…
Разве хватило бы меня надолго? Я словно пацан продержался позорную минуту-полторы и, подстёгнутый Маринкиным оргазмом, сжимающим мой член пульсирующими, сладкими спазмами, слетел с тормозов…
Ох ты ж… Твою ма-а-ать… как хорошо-то….
— …И это всё, на что ты способен, Магницкий?
Ах ты ж моя любимая зараза! Узнаю тебя, узнаю!
— Размечталась! Это только разминка!
Она прильнула ко мне, я прижал её со всей дури к сердцу… Ну вот и что это было то — все эти последние месяцы? И что изменилось прямо сейчас? И где эта чёртова кнопка, которая включает обратно МОЮ Маринку? Кому отдать за неё душу?
Маринка чуть отстранилась, я машинально потянулся к засосу на шее, почувствовал под пальцами внушительную, налитую гематому. Многозначительно посмотрел на мою дурочку, в глубине души готовый, если королевишна пожелают, вытерпеть ещё не одну пару-сотен телесных повреждений. А она прижалась вдруг носом к носу и доходчиво объяснила:
— Мой!
Пха! Говорю же — дурочка. Самая родная и любимая. Единственная. Разве же дело в том, что я могу куда-то деться? Разве я смогу?! Как? Да я без тебя просто сдохну. А вот ты?
Ревность резанула прямо по открытому, потерявшему бдительность сердцу. Проглотил ком в горле. Всё к чертям. Ничего не видел, ничего не помню. И никому не отдам.
— Моя! — заклеймил самым примитивным образом. И была бы моя воля — всю бы её измазал, чтобы любой кобель за версту чуял, чья это женщина!
Потом, конечно, повторили. И не раз. Но уже не спеша, упиваясь, наслаждаясь. Правда Маринка выдохлась уже на втором заходе: заметно, до изнеможения устала, а вот я, кажется, готов был врываться до утра. Но куда нам спешить? Ведь некуда же теперь… Правда?
Приподнялся над нею на локтях, отвёл налипшую прядь с лица.
— Марин… Давай поговорим?
Разрушать нежданно вернувшуюся идиллию не хотелось, но может, это, наоборот, лучшее время для того, чтобы хотя бы начать? Я был готов. Но Маринка лишь рассмеялась, и смех оказался каким-то неожиданно натянутым. Настораживающим.
— Непременно поговорим! Ты ещё пожалеешь, что сам напросился!
— Звучит угрожающе, — придушивая остро засаднившую в сердце тревогу, ткнулся я носом в её щёку.
— Не боись, тебе понравится…
Потом всё думал, думал. Пока плескался в душе, потом, когда вернулся в постель и любовался своей спящей царевной. И даже когда с новой силой нахлобучила эрекция… Что она имела в виду под «пожалеешь, что сам напросился?»
Потом плюнул и, решив, что утро вечера мудренее, отлюбил свою малинку на сон грядущий так сладко, как только был способен. Наполняя её всклянь своим семенем, как обычно мысленно скрещивая пальцы и молясь всем богам сразу: «Пожалуйста… Пожалуйста!»
Утром она куда-то вдруг пошла. Обещался быстренько вернуться — и вернулась…
— Скотина! — удар чем-то по лицу, я спросонья не понял, заморгал удивлённо, и тут же получил снова: — Гад! Сволочь!
Хлестала меня наотмашь какой-то тряпкой и орала. Я перехватил тряпку, дёрнул из её рук.
— Что случилось?!
— Я знала! Я знала!!! А-а-ах ты…
И помчалась вдруг вниз, беснуясь и матерясь так отборно, как я, пожалуй, ещё ни разу от неё не слыхал. Вскочил и, не одеваясь, а лишь накинув на себя покрывало, помчал следом.
— Да что случилось, Марин?
— Тварь! — донеслось в ответ, и об стену рядом с моим плечом разбилось что-то стеклянное. — Ненавижу!
— Так, ну-ка хватит! — подлетел к ней, намереваясь перехватить, зажать, успокоить, и сходу получил такую оплеуху, что аж искры в глазах вспыхнули.
— Где? — заорала она.
— Что где?! — заорал я в ответ. — Ты можешь нормально объяснить, что происходит?
— А-а-а, ну где же ещё… — рванула она так и зажатую в моей руке тряпку, — где же ещё… — Принялась суетливо её ощупывать. — Вот! — С какой-то дьявольской яростью продемонстрировала ключ от моей машины и снова хлестнула меня тряпкой. Я перехватил её, но Маринка и не собиралась продолжать — ломанулась из дома.
Я следом, но на пороге замер — бежать за ней в покрывале? В растерянности глянул на тряпку в руке — мои брюки! Лихорадочно завозился, натягивая их, и замер: светлая ткань впереди на ляжках и на гульфике была измазана следами губной помады, в которых угадывались и полустёртые отпечатки губ. Самых настоящих. А ещё кровь. Несильно, но недвусмысленно.
Внутри всё похолодело, потом ошпарилось… И я рванул за Маринкой.
Она, словно легавая, идущая по следу, шарилась по салону моей, стоящей у крыльца тачки. Водила рукой по обивке, заглядывала в щели, только что не обнюхивала.