Потоп (Книга II, Трилогия - 2)
Шрифт:
– Где же это?
– В Витебском воеводстве.
– Ну это далеко! Дело выеденного яйца не стоит, ведь тот край в руках врага.
– Выгоним врага и до поместий дойдем. Но у Подбипятки и в других краях есть поместья, особенно большие в Жмуди, я это хорошо знаю, у меня самого там клочок земли.
– Вижу, и ты не пустосум, состояньице немаленькое.
– Никакого теперь от него толку. Но чужого мне не надобно.
– Дай же совет, как поставить девушку на ноги.
Кмициц рассмеялся.
– Да уж коль давать, так лучше об этом, не об чем другом. Самое лучшее попросить помочь пана Сапегу. Ежели примет он в девушке участье, то как витебский воевода и первый человек в Литве много может для нее сделать.
– Он бы мог разослать трибуналам письма, что имения отписаны Борзобогатой, чтобы родичи Подбипятки не зарились.
– Так-то оно так, но ведь трибуналов сейчас нет, да и у пана Сапеги голова другим занята.
– Можно было бы отвезти к нему девушку и опеку передать над нею. Будет она у него на глазах, так он для нее скорее что-нибудь сделает.
Кмициц с удивлением посмотрел на старосту.
«Что это он решил от нее избавиться?» – подумалось ему.
Староста между тем продолжал:
– В стане жить у воеводы, в его шатре, ей не пристало, но он мог бы оставить ее со своими дочками.
«Что-то мне невдомек, – снова подумал Кмициц. – Да в опеке ли тут дело?»
– Вся беда в том, что время нынче неспокойное, трудно отсылать ее в те края. Пришлось бы несколько сот людей с нею отправить, а я не могу оголять Замостье. Найти бы кого, кто доставил бы ее целой и невредимой. Вот ты бы, к примеру, мог это сделать, все едино ведь едешь к пану Сапеге. Я бы дал тебе письма, а ты бы мне дал слово рыцаря, что доставишь ее целой и невредимой.
– Мне везти ее к пану Сапеге? – удивился Кмициц.
– Разве это так уж неприятно? Пусть бы даже в дороге дело у вас дошло до любви!
– Эге-ге! – сказал Кмпциц. – Любовью-то моей уж другая владеет и хоть ничем мне за нее не платит, а все менять ее я не думаю.
– Тем лучше, тем спокойней я вверю ее твоему попечению.
Наступила минута молчания.
– Ну как? Не возьмешься? – спросил староста.
– С татарами я иду.
– Мне говорили, что эти татары боятся тебя пуще огня. Ну как, не возьмешься?
– Гм!.. Отчего не взяться, отчего же, вельможный пан, не сослужить тебе службу. Да вот…
– Знаю! Ты думаешь, надо, чтоб княгиня дала на то свое согласие. Она позволит, как пить дать позволит! Ведь она, представь себе, подозревает меня…
Тут староста что-то долго шептал Кмицицу на ухо, а вслух закончил:
– Страх как она на меня за это разгневалась, а я и вовсе присмирел, потому чем с бабами воевать, так уж лучше, чтоб шведы под Замостьем стояли. Но теперь у нее будет лучший довод, что ничего дурного я не замышляю, коль скоро сам хочу услать девушку. Удивится она, да, очень! Ну, так при первом же удобном случае я поговорю с нею.
С этими словами староста отошел, а Кмициц поглядел ему вслед и пробормотал:
– Расставляешь ты, пан староста, какие-то сети, и хоть цель мне неясна, однако западню я хорошо вижу, потому и ловец из тебя страх какой неискусный.
Староста был доволен собой, хотя понимал, что сделана только половина дела; оставалась другая, такая трудная, что при одной мысли о ней он просто трусил и сомненье брало его: надо было получить позволение княгини Гризельды, а сурового нрава ее и проницательного ума староста очень боялся.
Однако, раз начав дело, он хотел поскорее довести его до конца, поэтому на следующий день после обедни, завтрака и смотра наемной немецкой пехоты направился в покои княгини.
Он застал сестру за вышиванием ризы для собора. Ануся за спиной у нее мотала развешанный на двух стульцах шелк; другой моток розового цвета она повесила себе на шею и, бегая вокруг стульцев, быстро свивала нить, так что только ручки мелькали.
У старосты глаза замаслились при виде ее; однако он тотчас придал своему лицу важное выражение и, поздоровавшись с княгиней, словно бы вскользь сказал:
– А пан Бабинич, что приехал сюда с татарами, литвин. Человек, видно, богатый и очень учтивый, а уж рыцарь прямо прирожденный. Ты заметила его, сестра?
– Ты же сам мне его и представил, – равнодушно уронила княгиня. – Лицо у него приятное, и с виду он храбрый рыцарь.
– Я его о поместьях расспрашивал, что панне Борзобогатой завещаны. Он говорит, что это состояние, равное чуть ли не радзивилловскому.
– Дай Бог Анусе получить это наследство! Легче ей будет сиротство переносить, а потом и старость, – ответила княгиня.
– Вот только одно periculum, как бы дальняя родня не завладела им. Бабинич говорит, что витебский воевода, если захочет, может этим делом заняться. Достойный он человек и к нам весьма расположен, я бы ему и родную дочь не побоялся доверить… Надо только, чтобы он письмо послал в трибуналы да объявил об опеке. Но Бабинич уверяет, что для этого панне Анне самой придется туда поехать.
– Куда? К пану Сапеге?
– Или к его дочкам, но самой придется, чтобы pro forma [188] утвердиться в правах на наследство.
188
по форме (лат.).
Это «утверждение в правах pro forma» воевода просто выдумал, справедливо полагая, что княгиня примет фальшивую монету за настоящую.
Подумав с минуту времени, она сказала:
– Как же ей сейчас ехать, когда по пути всюду шведы?
– Я получил весть, что из Люблина они ушли. Весь край по эту сторону Вислы свободен.
– Да кто же отвезет Ганку к пану Сапеге?
– Да хоть бы тот же Бабинич.
– С татарами? Побойся Бога, брат, ведь это дикий и жестокий народ!
– Я совсем не боюсь, – сделала реверанс Ануся.